Дома Беда залезла с ногами на диван и строчила весь вечер в своей тетрадке карандашом. Она выкурила пачку сигарет, и открыла форточку только тогда, когда Рон стал без остановки чихать. Я знаю, она курит так в доме лишь потому, что считает, что я, в прошлом заядлый курильщик, в конце концов, не выдержу и тоже схвачусь за сигарету. Она не понимает две вещи: когда найдешь себя в жизни – не нужны никакие допинги, и нет ничего лучшего, чем не зависеть от своих привычек.
Прошло четыре часа. Толчков больше не было.
Народ разделился на смельчаков, которые вернулись в теплые квартиры, и на смельчаков, которые решили ночевать на морозе, греясь спиртным и теплом от костра. Многие примостились на ночлег в своих машинах. Менты поносились еще по улицам, проорали свой незатейлевый текст и укатили. К двенадцати ночи все угомонились, даже песни у костров стихли.
Соседский телевизор за стенкой подал бодренькие сигналы начала полуночных новостей. Беда посмотрела на меня выжидательно. Я ухмыльнулся и засвистел. Она ухмыльнулась тоже, пожала худыми плечами и пошла на кухню. Хорошо, что свистеть она не умеет.
Запиликал телефон, я сорвал трубку и рявкнул:
– Да!!! Слушаю!
– Элка! – заверещал телефон. – Элка, телека-то у тебя нет! Ты как там, эвакуировалась? Вас трясло? Ужас! В новостях передают, что администрация города просит всех держать наготове документы и деньги, и при новых толчках быть готовыми покинуть дома! Особенно высотные! Элка! Ты не в высотном, но все-таки! По ящику говорят, соберите документы и деньги, слышишь, Элка! Во время толчков меня очень тошнило! И маму тошнило! И соседку Ленку тошнило! А тебя тошнило, Элка?! Тебя тошнило?
Пулеметную очередь по мозгам заело на этом важном вопросе.
– Ну, тошнило тебя, Элка?!
– Меня и сейчас тошнит, – подтвердил я.
– Во! Всех тошнит, Элка! Администрация города просит всех, Элка......
Я хотел сказать, что мы находимся в центре тектонической плиты, но передумал и повесил трубку. Хватит того, что меня тошнило за Элку.
– Глеб! – крикнула Элка с кухни. – Я купила кучу пельменей! Хочешь, сварю? А то ты, бедный, вылакал весь мой кефир с голодухи! Я не успела его выбросить, он просрочен! Тебя не пронесло? Нет? Нет, правда, ты ничего не чувствуешь? От просроченного непременно пронесет! А? Глеб! Не пронесло?
– Пронесло! – заорал я и бросился в туалет.
Туалет в однокомнатной халупе был совмещен с ванной. Я сделал себе ледяной душ и проторчал под ним, пока зубы не стали стучать громче, чем шумела вода.
Спокойно, Бизя, он же Глеб Сергеевич Сазонов, он же бывший Петр Петрович Дроздов. Спокойно, тебя не тошнит, и не пронесло, ты просто очень заводишься от этой длинной, худой, стриженной, вздорной бабы. Заводишься во всех смыслах. Ты не любитель экстрима, ты педагог. Поэтому уйдешь завтра. Красиво, спокойно, не хлопнув дверью, и забросив ключ в почтовый ящик. Надоел, так надоел.
Перед сном, прежде чем упасть рядом со мной на разложенный диван, Беда спросила:
– Ты считаешь, нам правда ничего не грозит?
Я хотел уточнить в каком смысле и что она имеет в виду: стихию или отношения, но не стал этого делать. Какая разница, что имеет она в виду, если у нее от меня сводит скулы?
Я пожал плечами и сказал:
– По ящику передали, что администрация города просит граждан держать наготове деньги и документы.
Беда тоже пожала плечами и сказала:
– Странно. Зима. Сибирь. Землетряс. Странно. Будем спать.
Она плюхнулась рядом со мной с размаху, но вдруг вскочила, разогнув свое длинное тело, и абсолютно голая пошла на кухню.
– На, – принесла она большую чашку.
– Ну, Лю-уся! – проорал белугой мужик за окном.
– Что это? – спросил я, взяв чашку с какой-то светло-желтой жидкостью.
– Корки гранатовые. У тебя же... того, расстройство. От пельменей даже отказался.
Я офигел от такой заботы и послушно, до дна, выпил безвкусный, вяжущий отвар. Пусть теперь всем рассказывает, как она обо мне заботилась, а я ее бросил. Пусть.
Только я стал проваливаться в сон, как снова тряхнуло. Зазвенела посуда на кухне, залаял Рон, в прихожей по зеркалу мелко застучали висевшие на нем крупные бусы, доставшиеся Беде от бабки. Беда уже заснула. Спала она крепко, на спине, иногда всхрапывая, как подвыпивший мужик, и стянув на себя все одеяло. Я полежал, размышляя над тем, не послушаться ли администрацию города и не эвакуироваться ли с деньгами и паспортом, но решил не дергаться. Ведь мы не в высотном здании. Я потянул на себя край одеяла, куце укрылся и постарался заснуть. Только-только я задремал, с улицы раздалось громкое:
– Лю-уся!!!
– Люся! – чуть не рыдал неизвестный мужик.
Беда открыла глаза, сонно и длинно сказала что-то про козлов, повернулась на бок и снова заснула.
Я отвоевал еще сантиметр одеяла, пригрелся и снова стал засыпать.
– Ну, Люся! – завопил мужик уже сорвавшимся голосом.
Беда подскочила, сорвала с меня одеяло, закуталась в него, и стала рвать на себя балконную дверь. Она сражалась с ней долго, шпингалет был тугой, а я не спешил ей на помощь – меня о ней никто не просил. Наконец, она открыла дверь и вывалилась босиком на заснеженный балкон. Морозный воздух хлынул в квартиру, Рон, задышал, потянул носом, но к балкону не пошел.
– Люся! – почти плакал мужик.
– Эй, горластый! – крикнула с балкона Беда как капитан с капитанского мостика. – Я Люся!
– Люся! – взмолился мужик. – Позови Тему!
Беда тихонько ругнулась и шагнула в квартиру.
– Тема, это тебя! – сообщила она мне.
Я вздохнул, оделся, и пошел на балкон.
– Ну? – спросил я щуплого мужичка, стоявшего внизу, на заснеженной дорожке. – Я Тема!
Было темно – только тусклые фонари, догорающие костры, свет редких окон и хилый месяц, а так было очень темно. Но даже в темноте было видно – мужик сник, потерялся, расстроился, махнул рукой отчаянно и безнадежно. Все, нет надежды, ничего не поможет, жизнь прахом – и Люся не та, и Тема не тот! Он развернулся и пошел от дома прочь, сгорбившись, втянув голову в плечи.
И такая тоска меня вдруг взяла, глядя на его удаляющуюся спину, такая тоска, что... точно так же, махнув рукой, прочь от этого дома – и Люся не та, и Тема не тот!
Я перелез через балкон.
Отматывая пленку событий назад, я думаю, что не перешагни я тогда через перила, не проделай свой любимый десантский трюк – прыжок с четвертого этажа – ничего бы потом не случилось. Ничего бы не произошло. Жил бы себе спокойно у Элки под боком мужем-занудой, и никогда бы она меня не выперла в школьный сарай, потому что любит меня нежно и преданно, как своенравная кошка хозяина.
Но я перешагнул через перила и сиганул вниз, как был – в рубашке, джинсах, без сумки, без кактуса. Когда я небольно приземлился в глубокий сугроб, в душе моей заиграли фанфары.
Никто у костров не заметил моего приземления, а если и заметил, то виду не подал: мало ли кто и как эвакуируется. Я побежал к своей «аудюхе», ключи от машины я всегда таскаю в кармане штанов. Я побежал вприпрыжку, насвистывая. Надоел, так надоел.
Я не стал долго греть машину, выкрутился по миллиметру из припиравших меня машин, газанул на льду, с пробуксовкой сорвался с места и помчался к своей школе, своему сараю, своему холостяцкому логову. На поворотах нешипованную «аудюху» сильно заносило, и в этом был кайф – поймать и удержать машину. Шипы – это для дамочек, думал я, разгоняясь, шипы для дамочек, гидроусилитель для дамочек, и коробка-автомат для дамочек. А я ей надоел, поэтому можно в землетряс, на гололеде, идти под сто двадцать.
У сарая я дал по тормозам, машину закрутило в бешеной карусели, и я не стал рулем спасать положение – пусть крутит, интересно, оденет на дерево или нет? «Аудюху» закинуло бортом в сугроб, я плюнул, не стал красиво парковаться, оставил машину в снегу и пошел к сараю.
На сарае висел огромный амбарный замок, ключ от него я всегда хранил под крыльцом, и тайны никогда из этого не делал.
Тусклая лампочка под низким потолком, красное стеганое одеяло на деревянном лежаке, стол и стул из школьной столовой, буржуйка, старое пианино, на котором я не умею играть и... бесконечная свобода, в том смысле, что нет боязни сделать что-то не так, не соответствовать, нет боязни быть занудой и не быть героем. Свободен, счастлив и одинок. Я напихал в буржуйку старых газет, запас которых всегда хранил под деревянным лежаком, и затопил печку. Скоро станет теплее. Но спать я все равно завалюсь, не раздеваясь – слишком давно эти стены не прогревались чьим-либо присутствием.