Нужно повесить в дверной проем брезентовую штору, чтобы мороз не лез, когда дверь отрывается, подумал я и вылил сахарную воду из стакана в помойное ведро под умывальником. Давно у меня на душе не было так паршиво.
Я вышел на крыльцо и посмотрел Возлюбленному в след. Он шел медленно, нелепо размахивая руками, высоко и неуклюже поднимая ноги, словно боясь повредить свежевыпавший снег.
Он был страшен как смерть, этот Женька Возлюбленный. Он был плохо одет. От него пахло сырым подвалом и немытым телом. Он возбуждал щемящее чувство вины, от которого хотелось вылезти из собственной шкуры. Хотя в том, что он стал таким, виноват только он, а никак не общество, и уж ни в коем случае не я. Если бы он попросил у меня денег, или хотя бы съел весь пакет сушек, это чувство вины, может, и не взяло бы меня за горло. Но он просто закрыл за собой дверь – аккуратно и быстро, чтобы в мое жилище не проник холодный воздух. И как это ни смешно, я почувствовал себя лично ответственным за его разбитую морду, отбитые почки, и то, что он чудом не замерз в кустах, потеряв сознание.
– Эй! – крикнул я Женьке. Он не понял, что это ему, и продолжал шагать, высоко поднимая ноги.
– Возлюбленный! – заорал я, и это слово странно прозвучало в пустом, заснеженном школьном дворе.
Женька застыл на секунду и резко обернулся.
– Куда ты шагаешь? – крикнул я, злясь на себя. – Ворота там. Ключ у меня.
– Да я перелезу, – махнул рукой-лопатой Женька. – Чего тебе бегать?
– Ходи сюда, – приказал я, и Женька потрусил ко мне, высоко задирая ноги в кирзовых сапогах.
– Ты бы, брат, зад не морозил, мне этот забор перемахнуть как два пальца ... обплевать, – запыхавшись, сообщил он мне радостно.
– У тебя же почки отбиты и ноги болят, – буркнул я и пошел зачем-то к воротам, хотя ключей у меня с собой не было.
– Да ух ты господи, справился бы, – бежал за мной Женька вприпрыжку.
Мы подошли к воротам.
– Ключи забыл, – хлопнул я себя по карманам и пошел обратно в сарай.
Женька попрыгал за мной.
– Да через забор я, чего ноги топтать...
В сарае я взял ключ от ворот, положил его в карман, но никуда не пошел, а сел на лежак. В конце концов, подумал я, я в этом сарае только ночую. Ну, иногда между уроками прибегаю сюда, чтобы попить кофе или чай – уж больно они в столовой паршивые.
– Знаешь, – сказал я Женьке, – я в этом сарае только ночую. Иногда кофе пью днем. Куда ты попрешься с такой рожей? Оставайся.
Женька вытаращился на меня глазом, который мог открыть.
– А можно? – шепотом спросил он.
– Я же говорю, оставайся, – раздраженно ответил я. Терпеть не могу чувствовать себя благодетелем. Не дай бог, руки кинется мне целовать. Но Женька не кинулся. Он сказал:
– Ты это, не думай, я не нахлебник. Если в школе чего надо... Хочешь, я территорию от снега чистить буду?
– Хочу, – сказал я. – Принесу тебе из школы лопаты. Ты только пока не высовывайся с такой рожей. Тут дети ходят, и учительницы... того, дамы все-таки.
Женька закивал и стал усиленно тереть свой единственный худо-бедно открывающийся глаз. Я испугался, что его прошибла слеза, схватил ключ от школы и выбежал из сарая.
Я люблю школу утром. Когда коридоры пустые, звуки шагов гулко отлетают от стен и уносятся вверх, на третий этаж. Когда технички гремят ведрами и возят мокрыми тряпками по полу, делая его блестящим и чистым, словно миллион ног не носились по нему вчера вечером. Я чувствую себя королем в этой утренней, пустой школе, и жду, когда хлопнет входная дверь, и первые ученики поднимут гомон в раздевалке. Девчонки оккупируют все зеркала, а пацаны походят-походят, да найдут повод начать дружески-боевые действия друг с другом. Я очень люблю школу утром. Только утром тут бывает какой-то особенный запах, до сих пор не знаю, что это такое – может, это просто запах свежевымытого пола? Только утром бывает ощущение, что новый день принесет что-нибудь неожиданное и приятное. Например, охламоны из десятого «в» выучат, наконец, по датам ход Великой Отечественной войны, а то беда у них с датами. Я с трудом смог вдолбить им сорок первый и сорок пятый года, остальные же вехи этой войны они озвучивают даже с цифрой «тысяча восемьсот». В общем, есть, над чем работать. И это радует.
Открыв школу, я стал командовать техничками, распорядившись, особенно тщательно промыть спортзал и помещение тира. Тиром я особенно дорожил. Пацаны визжали от восторга, когда помогали мне его обустраивать – продумывать ловушки и отражатели для пуль, устанавливать мишени. Помещение под свою идею я выклянчил у Ильича на первом этаже, и все, что было связано с тиром, обставил особой, важной атрибутикой: оружие выдавалось только под роспись, комната была на сигнализации, на двери дорогущий кодовый замок. А также я взял за правило каждый раз, когда закрывал тир, опечатывать его.
Я содрал бумажную полоску с двери, открыл замок, и впустил в тир техничку с ведром и шваброй. Мытье полов здесь происходило исключительно под моим присмотром.
– И чего ты меня всегда караулишь? Что, думаешь, я твои ружья попру и торговать ими пойду? – раздраженно проворчала под нос баба Капа, начиная возить плохо отжатой тряпкой по полу.
– Тряпочку получше отжимайте, – посоветовал я ей. – Каждый должен делать свое дело хорошо.
– Вот и делай. Я же не учу тебя патроны вставлять.
– И слава богу, что не вы меня учите вставлять, только тряпочку все равно получше отжимайте, а то сохнет долго и разводы остаются.
– Это у тебя разводы, а у меня – узоры, – пробурчала баба Капа.
Странные люди, эти женщины. Даже если ей без двух дней сто лет, даже если ей можно играть Бабу Ягу без грима, и даже если ее статус определяет ведро и тряпка, все равно последнее слово должно остаться за ней. Бабе Капе плевать, что я не последнее лицо в школе, правая рука директора, и вообще, незаменимый человек. Она тоже и правая рука, и незаменимый человек. Потому что, помыв полы, бежит вниз, исполнять обязанности гардеробщицы. А кто пойдет махать тряпкой за пятьсот рублей в месяц, а потом весь день таскать тяжелые дубленки учеников за то же количество рублей?
Я промолчал, не дав ей больше возможности тренировать свое остроумие. Устал я от женского юмора.
Дождавшись конца уборки, я закрыл тир и пошел в учительскую. Там, у зеркала, уже крутилась новая учительница рисования и музыки Марина Анатольевна. Она устроилась в школу недавно и была самой молодой, самой хорошо одетой, самой стройной и самой красивой учительницей города. Еще она была самой натуральной блондинкой, и никогда не закалывала длинные волосы. По-моему, она искренне не понимала, почему я – единственный в школе мужик востребованной внешности и возраста, до сих пор не извелся от любви к ней. Впрочем, сегодня она пошла на абордаж.
– Глеб, – намеренно грудным голосом обратилась она. Марина была единственным человеком в школе, который никогда не называл меня Петей, потому что в школу пришла, когда я уже стал Глебом. – Глеб, я зацепилась. – Она подергала задранной вверх рукой.
Я посмотрел, за что она там зацепилась, и вынужден был признать, что самая-самая не врет. На запястье у нее красовался золотой браслет, а на нем висюлька – якорек, выполненный до безобразия натуралистично, с запилами в виде рыболовных крючков с обеих сторон. Этими крючками она намертво запуталась в своих распущенных волосах. Может, она и специально это сделала, но не оставлять же девушку с задранной рукой ходить по школе. Я стал осторожно отцеплять якорь, распутывая светлые волосы.
– Глеб, ты не знаешь, какой идиот утащил с подоконника мой кактус? Это очень редкий вид, ему нужна солнечная сторона и особый режим полива. Я принесла его из дома, потому что у меня все окна на север, вдруг смотрю, нет моего кактуса.
– Не знаю, – пожал я плечами. – Мне показалось, он вечно сухой, думал, может, домой кто забрал поухаживать.
– Поухаживать! – фыркнула Марина. – Зальют ведь, заразы! Его зимой ни в коем случае нельзя поливать. Тогда он зацветет. Раз в сто лет.