И пока он наливал в чайник из кадушки воды, Валера сбросил рюкзак, повесил на крючок фуфайку, стянул сапоги и в толстых шерстяных носках прошел к печке.
— Ты уж, Валерий Васильевич, извини, что заранее не черкнул о своем настрое, — водружая на плиту чайник, проговорил Никола.
— Не стоит извиняться: все равно бы приехал. Хотел навсегда завязать с охотой, да только одну муку принял. Вспомнишь запах сгоревшего пороха — руки-ноги дрожат, как у запойного перед рюмкой водки. Едва дождался осени. Так что теперь пути назад мне нету. Один путь — только вперед. Что ж, отправлюсь в одиночку. Не впервой. А к тебе небольшая просьбица будет. Сбегай в магазин, покуда не закрыли, купи что-нибудь в дорогу. Самому, наверно, не стоит показываться на людях.
— Не беспокойся, я уже все для тебя припас: хлеб, сахар, чай, сгущенка, полтора десятка банок тушенки.
— Ну спасибо. Всегда знал: на тебя можно положиться. Кроме тушенки, забираю все. Уважать себя перестану, ежели отправлюсь на охоту с готовым мясом. Ружье целое?
— А чо с ним сделается? Как получил письмо, сразу смазку снял с него, протер… Двести патронов зарядил. Хватит, поди?
— За глаза.
С молодой прытью, которую десять минут назад трудно было от него ожидать, путаясь в длинной рубахе, заметался Никола по избе, стаскивая на середину прихожей Валерино снаряжение, и, когда все оно — и ружье, и патронташ, и продукты — оказалось в одной куче, решительно махнул рукой:
— Раззадорил ты меня, Васильич. Положен мне трехдневный отгул. Завтра с утра возьму его и прибегу к тебе в избушку. Если хочешь, подожди.
— Не могу. Душа дрожит от нетерпения.
— Понимаю. Беги. В избушке я тебя настигну. Уговор будет такой: ежели за эти три дня добуду хотя бы одного соболя — весь отпуск с тобой, ежели нет — не обессудь, на иное его употреблю.
II
После полуночи, соснув несколько часов на хозяйском пуховике, вышел Валера из дома. С избяного тепла его тотчас пробрало насквозь колючим холодом, даже зубы заклацали. Ни единой звездочки не светило. Брел наугад по схватившейся корочкой вчерашней грязи. Корочка не держала, с хрустом проламывалась под сапогами, а вот ошалевшая от радости Кобра летала по ней, как мотылек по воздуху: то там, то тут слышалось во тьме ее жаркое дыхание. По такой дороге Валера быстро согрелся и на твердую тропинку в лесу вышел весь мокрый от пота.
Повсюду здесь лежал снег, выявляя своим слабым мерцаньем подножия деревьев и выбитую лотком охотничью тропу. Мерцание едва поднималось в человеческий рост, выше которого и стволы и кроны растворялись в непроницаемом ночном мраке.
В этот угрюмый час мысли одолевали тоже угрюмые, недоверчивые. Куда же подевался зверь? Три года назад казалось: перевода не будет. Или врут все мужики, морочат голову Валере, ставшему за это время для них чужаком?
Рассвет застал его верстах в десяти от поселка. Впереди над тропой меж забронзовевших сосновых колонн бездымным костром разгорелось алое светило. До рези в глазах заискрились на еланях снега, прошитые тут и там бурыми травинками.
Тропа вдруг выскочила к дышащей морозным паром незамерзшей речке.
Освободившись от рюкзака, Валера наломал с елок сухих сучьев и развел на галечнике небольшой экономный костерок. А когда он спустился с котелком к воде, перед его глазами на вспененной быстрине сыграл лиловым хвостом хариус. У охотника радостно екнуло сердце: значит, не всю рыбу выхлестал Жора-из-Одессы, осталась еще в таежных речках. Небось так же обстоят дела и с соболем: прыгает где-нибудь по деревьям. Только надо уметь взять.
Хариус поднял Валерино настроение. А тут еще предстояло сладостнейшее чаепитие под открытым небом, на берегу хрустальной речки, в полном одиночестве! Не об этом ли он вожделел все три года, не такое ли ему снилось чуть не каждую ночь?
Пока закипала в котелке вода, он вскрыл ножом банку сгущенки и отмахнул от буханки два толстых ломтя хлеба: один себе, другой собаке. Сгущенку тоже поделил пополам, отлив для себя в эмалированную кружку, а Кобре отдал вместе с банкой.
— Поешь пока постного. С вечера на мясо перейдем, — уверенно обещал Валера своей помощнице.
По узкой, в одно дерево, визирной просеке тропа двинулась от речки строго на восток. Покрывавший ее снежок был весь истоптан: не один и не двое опередили Валеру, а он-то собирался быть первым.
Вот тропу перегородила замшелая колодина, которую прошедшие здесь, судя по ее обшарпанному верху, преодолевали не иначе, как на брюхе. Валера же, задирая поочередно к подбородку ноги, мотнулся сначала влево, потом вправо и, не задев колодины, оказался на другой стороне. Не утраченная за прошедшие годы сноровка веселила душу.
Глаз радовался сочным краскам предзимнего леса. На фоне темно-зеленой хвои купола пожелтевших лиственниц сияли, подобно солнцу. Осыпавшиеся с них золотистые иголки превращали обыкновенный снег в драгоценную парчу; под каждой лиственницей — круглый парчовый ковер, словно предназначенный для цирковой арены.
Вдруг далеко впереди, где бежала Кобра, поднялся невообразимый собачий гвалт: рычание, лай, визг.
Ясно: Кобра сцепилась с чужой собакой, а может, и не с одной. Задерут еще суку, и прощай охота. Припустил он на собачьи голоса. Кобра отбивалась сразу от трех псов. В воздух летели клочья шерсти, в белом снегу рубиновыми бульками затвердели капельки крови. Чужих собак Валера раскидал пинками, свою оттащил за ошейник.
В это время из леса выломилась владелица разъяренной своры — баба в плюшевом жакете и дырявой мокрой юбке поверх трикотажных шаровар. Валера тотчас признал ее: школьная уборщица Лизка.
— Никак Валерий Васильевич? — выпучив на него красные глаза, воскликнула Лизка. — Насовсем али только собольков пошукать?
— Не знаю, не знаю, Лизка, — увильнул от прямого ответа Валера. — А ты чего это вдруг за ружье взялась?
— Жисть заставила. Девка с ветру мальца принесла. А алименты с ветру не возьмешь. Вот и выпросила ружьишко: авось соболишку подстрелю. Сто рублей позарез нужны. Без них хоть домой не ворочайся.
— А собаки чьи?
— Бездомные. Куском колбасы в лес заманила.
— На таких надежда плохая.
— Сама знаю. Взял бы меня с собой, век бы благодарила.
— Далеко я нацелился, не дойдешь.
— Дойду, дойду. Не гляди, что в юбке, я — дюжая.
— Вот юбку ты зря напялила: мешает, поди, да встречных мужиков на сумление наводит.
— Хорошо бы хоть один позарился!
— Тьфу, баба! Недаром, видать, тебя до старости Лизкой кличут. Не за что по отчеству-то звать.
— Ха-ха! Ты от меня далеко ускакал? Послушал бы, как тебя за глаза ребятишки называют. Валера, Валерко да еще того хуже. А ведь тоже не молодой… Ну как, возьмешь?
— Нет, не возьму.
— Боишься, ненароком соболя из-под твоего носа уведу. Все вы одним миром мазаны. Ух, ненавижу!
Озлобленная баба могла наговорить бы и не такое, и Валера поспешил от нее удрать.
В полдень он пошел к покосившемуся квартальному столбу, в заостренную макушку которого был вбит по самую шляпку латунный патрон шестнадцатого калибра. От помеченного столба надлежало свернуть влево.
Не без тревоги Валера вдруг припомнил, что за всю дорогу он не увидел ни одного глухаря, не услышал ни одного рябчика. Бывало, Кобра охрипнет от лая прежде, чем они доберутся до своротки. А сегодня только раз подала голос, да и то на своих сородичей. Впрочем, рассудил он, так и должно быть, коли уж бабы взялись за ружья. Но баба далеко в лес не убредет, Валерина добыча впереди.
От столба Валера двинулся по собственным затесам, они повели его через сосновые боры, с увала на увал. Сосны тут росли как на подбор: в золотистой луковичной чешуе, прямые, как струны, с вознесенными сферическими кронами. И никакого среди них подлеска. На южных склонах увалов снег не держался, таял под прямыми полуденными лучами, и повсюду там — в песке и глине — виднелись огромные чашеобразные ямы, не ямы — целые карьеры, припорошенные сверху птичьим пухом и известково спекшимся пометом. Не экскаватор и не лопата их вырыли. Вырыли лесные глухари, любящие в жаркий полдень купаться в песке и пыли. Но где же они сами, черт побери! Раньше тут шагу не шагнешь, чтобы не взорвался бомбой вспугнутый на земле глухарь или не сорвался с дерева, застя черными лешачьими крылами солнце. За день тут можно было набить дичи не один мешок. Но Валера обычно ограничивался парочкой. Съедят с Коброй и снова прогуляются на увалы, будто на собственный птичник.