Не поднимая головы от миски, Сан Саныч как бы между прочим заметил:
— А что, ежели нам всем с вечера составлять меню на завтрашний день? И повару тогда ломать голову не надо, и с нашей стороны меньше будет всяких обид и нареканий.
— А ведь верно, — согласился Валера.
— Давно бы так, — облегченно вздохнул повар.
А Андрей восхитился тонкими действиями начальника: вроде бы и повара взял под защиту, и в то же время рабочего поддержал, и, оставшись совершенно в стороне, предложил новую форму обслуживания, которая должна улучшить качество питания. И действительно, после этого разговора стол в партии резко переменился к лучшему.
За вчерашние сутки, в течение которых неутомимый Валера-вездеходчик перебросил партию за сто двадцать километров на базу, настреляли ворох дичи, набили несколько мешков кедровых шишек. Но самое удивительное предстало уже на солнцезакате, в конце пути. Ехали по южному склону невысокой горушки, поросшему реденько по голубым мхам где лиственницей, где елкой, где березкой. Вдруг вездеход встал, из водительской кабины просунулась через окошко в кузов голова Сан Саныча.
— А теперь все по грибы! Наберем на жареху.
Выпрыгнув из вездехода, Андрей так и обмер: весь склон, сколько хватало глаз, был усыпан грибами! Да не какими-нибудь бросовыми сыроежками, а самыми настоящими подосиновиками да сырыми ельничными груздями. Ногой ступить некуда — столько грибов!
Подосиновики стояли многоглавыми кучами, среди которых были и едва высунувшиеся изо мха буравчики с неразвернувшимися шляпками, и огромные крестьянские хлебы на могучих, как дерева, ножках. В тех и других — ни червоточинки. Ельничные лежали на мху, как медали на подушках, и в вороночках у них скопилась прозрачная роса; на трубчатых ножках, едва сломишь, выступало белое молочко. Нет, не врала ему на воркутинском базаре баба-железнодорожница: в самом деле в Заполярье растут грибы, да еще как!
… А теперь вот еще своей редкой красотой вошло в его сердце и Пятиречье.
Окатив себя до пояса ледяной водой, растеревшись махровым полотенцем, Андрей отправился в лагерь.
Перед шатровой палаткой пана Шершня под марлевым пологом стояла на столбиках четырехугольная деревянная рама, на которую рядов в десять была натянута бельевая веревка; прицепленные алюминиевыми крючками, на ней очень тесно висели завяленные хариусы. С полсотни метров такой веревки протянулось между деревьями в ближнем леске, и вся она тоже увешана была хариусами. Разрезанные по-комяцки вдоль хребта со спины, раздвинутые палочками-распорками, закоптевшие изнутри на солнце, с застывшими струйками золотистого жира, походили они на изящные модели древнерусских стругов с загнутыми вверх носами и кормой.
Андрей не утерпел и заглянул в палатку. Там над железной печкой тоже были натянуты веревки с распятыми рыбами. У дальней стенки возвышался топчан, а в его ногах на подставках, призванных предохранять от сырости, стояли два больших фанерных ящика из-под «Беломорканала», с горой заполненные уже готовой продукцией. Хариусы в них лежали без распорок, в расплюснутом виде.
«Да здесь запущена целая фабрика по производству вяленой рыбы! — с удивлением покачал головой Андрей, — И все это наворотил один человек!»
IV
У завхоза имелись и собственное имя и фамилия — Аркадий Бугров, однако все его в партии, кроме Сан Саныча и Галины Николаевны, навеличивали паном Шершнем.
Хотя пан Шершень с партией не кочевал, все лето просидел возле продуктов на базе, вспоминали о нем беспрерывно, особенно во вторую половину сезона, когда на него свалился неожиданный штраф. Дело было так. На базе имелась рация, и раз в сутки, чаще всего вечером, пан Шершень связывался по ней с Сан Санычем, докладывал о своем житье-бытье. Обычно его информация укладывалась в одно слово; «Нормально», но однажды он разговорился вовсю;
— Мясо сегодня кушаю. Утром птицу подстрелил.
— Что за птица? — полюбопытствовал Сан Саныч.
— Да большая такая! Вкусная! Как ее?.. Фу, дьявол! Вертится на языке название, а вспомнить никак не могу. В общем, жена глухаря!
— Копалуха, что ли?
— Во, во! Именно копалуха! С выводком была.
— Ну, ты даешь, Аркадий! Сказанул же: «жена глухаря»! Ха-ха!
Надо же такому случиться; именно в это время, ни раньше, ни после, по ошибке вышла на чужие частоты охотинспекция в Елецкой, разговор про «жену глухаря» инспекторов заинтересовал, и они записали его на магнитофонную пленку. С очередным рейсом вертолета на имя начальника партии Савельева пришло судебное постановление, требовавшее вычесть из зарплаты рабочего А. Г. Бугрова штраф в размере ста рублей за уничтожение копалухи в неположенное время. Ребята тут же окрестили этот штраф «птичьими алиментами».
И теперь, сидя за обеденным столом, пан Шершень находился в центре внимания. Это был мужчина лет тридцати семи, невысокого роста, с сухим, чисто выбритым лицом, с которого не сходило насмешливое выражение; на человека, с коим разговаривал, взглядывал коротко, быстро, но остро и твердо, чувствовалось, что на все в жизни у него имеются свои понятия и за словом в карман не лазит. Заломленная на затылок фуражка с насаженными на хлястик над козырьком цветными рыболовными мушками придавала ему чрезвычайно бравый вид. В ногах пана Шершня терлась рыженькая собачонка, не вышедшая еще полностью из щенячьей поры.
По случаю проливного дождя, хлынувшего под вечер, стол был накрыт в продуктовой палатке, и на нем чего только не было: и грибы, и дичь, и приправа к ней, и какао, и свежие пышные лепешки вместо осточертелых сухарей. Геологи после бани сидели вокруг него розовые, просветленные, благостные. Сан Саныч с сочувственной улыбкой поворотился к пану Шершню.
— Говорить-то еще не разучился в одиночестве?
— Да нет вроде. Но вот гавкать рядом с ней выучился, — показал Аркадий на собачку под столом.
— Вид у тебя, пан Шершень, — заговорил похожий на сказочного русского витязя здоровяк Гена, — с этими цветастыми мушками на фуражке, как у первого парня на деревне. Не мушки будто наколоты, а ромашки или незабудки.
— Ты бы, Гена, лучше не отвлекался от еды, — в ответ вежливо посоветовал пан Шершень. — По твоей комплекции за двоих тебе надо за столом пахать.
— Не беспокойся, свое не упущу. Только вот грибы не ем.
— В чем дело? Первый раз вижу, чтоб русский богатырь не уважал грибов.
— Он червячков боится, — объяснил Валера-вездеходчик.
— Фу, какие пустяки, — тонко улыбнулся пан Шершень. — Запомни, Гена: не тот червь, которого мы едим, а тот, который нас ест. А к рыбке-то за лето хоть притерпелся?
— Тоже нет, пан Шершень.
— Вот уж этому позволь мне не поверить. Такой паспорт без рыбы в тайге не наесть. Наверно, по ночам, когда все заснут, тайком пробирался в кухню и подъедал рыбные остатки. Скажешь, не угадал?
Чтобы выйти из-под обстрела, который сам вызвал на себя, Гена стушевался, укрывшись за спины соседей по столу, но было уже поздно.
— Зато он у нас траву курил, — подлил масла в огонь Валера. — Позавчера кончились папиросы. Все терпели, а Гена из травы стал крутить цигарки. Кашлял — деревья гнулись.
— Ты бы лучше конским навозом пользовался, — посоветовал пан Шершень. — В войну из-под лошадок курили.
— Сейчас не война, — не показывая лица, защищался Гена. — И на вездеходе, не на лошадях ездим.
— Перед тем, как отправиться в поле, ты бы на конный двор наведался, нагреб бы мешок. Начальником там мой хороший кореш. Так и быть, составил бы протекцию.
— Ты знаешь, с кем дружить, — рассмеялся Сан Саныч. — Наверно, все хвосты у лошадей на мушки выдергал.
— А что бы вы думали? По самую репицу у каждой сняты. Не я один дергаю, все воркутинские рыбаки туда бегают.
— Ты-то уж, поди, не отказывался от рыбки, вволю поел за лето? — спросил Валера.
— Поверите ли: супу либо каши ни разу не варил. На одной рыбе жил, и до сих пор не приелась.