Когда постарше стали и дрались на пару с чужими ребятам, защищали друг дружку. Вдвоем-то всегда легче драться, даже весело, ребра трещат, а мы только покряхтываем… Потом с девчонками стали ходить, в армию пошли… Сходили, отслужили, все как надо, все как у людей. Теперь бы жить да радоваться, работать, семьями обзаводиться… Ну, все так и делали. Я то, правда, попозже других… А он все никак не хотел, не женился. И все как-то жизнь у него по-нормальному не складывалась. Бывает такое, что не может человек на одном месте устроиться, все ищет чего-то. И пьющим он сильно не был, выпивал, но не до свинства, значит, не в этом причина. Просто не складывалась жизнь и все, где-то что-то не сходилось. Ну, он с детства, правда, самый шебутной был, суетливый, не сидел на месте, всегда хотел во всем поучаствовать, везде себя обнаружить. И взрослым став, мало изменился, только круги шире стали. Так и ездил по разным городам и весям, работал, где женился, где подженивался… Потом опять сюда возвращался, бывало с деньгами. Тут что-то копошился, пытался работать, опять ему никак не приживалось, опять срывался, уезжал… И так несколько раз. То года на три, то на пять. И уезжал ведь всегда по-тихому, молчком, любил сюрпризы, даже родителям не говорил, потом уже, в письме, сообщал…
Так он вернулся как-то из очередной командировки, ну, думали, теперь-то уж точно — все, навсегда вернулся. Сколько можно колобродить, скоро пятьдесят годков! Пора за ум браться. Взялся он за ум, стал хозяйствовать, первым делом пол-огорода продал. Молодец. Родителей уже не было. Так, родные остались. Где-то дети были, но не здесь, не у нас, здесь своих не было. Пошел работать и опять как-то у него все не так выходило, не по его, за одно схватится, за другое и бросит.
Тут, в аккурат, пятьдесят лет ему исполнилось, золотой полтинничек просиял, жизнь, как говорится, к закату покатилась. Он это дело отметил, погулял дня три, правильно, конечно, не каждый день пятьдесят лет бывает, и опять исчез! Нету мужика! Люди мне сказали, я пошел, поглядел, точно — на дверях замок, ставни закрыты и калитка снизу подперта. Значит, опять в дальний путь пустился, в бега подался… Вот дурак так дурак! Ведь не мог же он что-нибудь с собой сделать? Нет, конечно. Сказал я об этом в милицию, а как же, надо предупредить, опять, говорю, года на три, наверное, намылился, чтоб знали на всякий случай. А там рукой махнули, он у них в этом вопросе давно личность известная. А сам я на него в этот раз сильно обиделся, что мне не сказал, не предупредил как друга. Друг я ему все-таки на белом свете или пустое место?! А сам все думал о нем, переживал, даже сердце покалывало… Потом как-то забывать стал, свыкся, почти десять лет прошло. Да тут еще перестройка, будь она неладна, в самую силу вошла, все вокруг ломала и корежила, действительно, не до него стало. Все стали жить по принципу: спасайся, кто может! И я спасался как мог, я же тоже живой человек. И вдруг приходит письмо на мое имя. А я письма-то вообще редко когда получал, почему-то никто мне писать не любил. А я особенно и не переживал, я и без писем все знаю. А тут — письмо! Схватил я его, гляжу, знакомые каракули — от Васьки, точно! А он всегда как курица лапой писал, знаменитым двоечником по русскому языку был.
Прочитал два листа каракулей, нашел папиросу, хоть не курю, закурил, руки трясутся… Здорово меня письмо это встряхнуло. Он, баламут, оказывается на Крайний Север забрался, в саму Анадырь. Хотел там за один день разбогатеть на всю оставшуюся жизнь. Ну дурак дураком! Нет бы хоть куда-нибудь поближе поехал, в Красноярск или в Иркутскую область, в знаменитое Бодайбо, там на золоте хорошие деньги получают. Нет, захотел туда, куда Макар телят не гонял, — на Чукотку! Ну есть ум у человека или нет? Мечтал на хорошую пенсию выйти с северной надбавкой и жить потом, на накопленные деньги и пенсию, припеваючи. Только так не бывает. А тут еще перестройка! Она-то не дремлет. Не успела родиться, а жрать-то хочет! Мигом у него все деньжонки счавкала, как свинья. Вот тебе и подработал на всю оставшуюся жизнь!
Так оказался он за чертой бедности, только находился еще при этом там, где вечная мерзлота. Не шибко радостно. Жалко мне его стало до слез. Пишет, что с работой совсем плохо, а с деньгами еще хуже, стал голодовать. Сильно хочет на большую землю выбраться, сюда, домой, да не знает как… Вот и решил обратиться ко мне, больше не к кому. Не мог бы я, пишет, денег ему прислать, на самолет, а то поезда там не ходят. Тысячи три, а лучше пять, чтоб хватило.
Три дня я как прибитый ходил. А что я могу сделать? Ничего не могу. Так и написал: «Нет у меня, дорогой друг, денег. Давай ты там уж один, без меня спасайся. А когда спасешься да сюда приедешь, я тебе всегда буду рад помочь. Ты мне — брат». Все ему расписал, поддержал как мог, чтоб он совсем духом не пал. Еще написал, что на своей земле мы не пропадем, сама земля нам поможет. А если тебе авиатранспортом выбраться никакой возможности нет, так ты хоть пешком выходи. Только ты, гляди, летом выходи, а то зимой волки загрызут. А то у него ума-то хватит, возьмет в пургу попрется.
Я теперь в постоянном раздумьи нахожусь: вышел или нет? Если вышел, то по моим прогнозам ему года два топать, никак не меньше. Нy, дай Бог, дойдет, он мужичок крепкий, и на ногу, как и я, легкий. А мы поджидать будем.
В ДАМКИ
А вот я вам теперь об одной рыбалке расскажу… Она, конечно, и не рыбалка сроду, а так, неизвестно что, больше на грабеж с разбоем похожа.
Прибежал как-то сосед, Володька, через два дома от меня живет, глаза вытаращил, кричит дико:
— Собирайся, Иваныч, надо немедленно ехать!
— Куда?
— Как куда?! Три дня уже как Бирюксинское спустили, а мы ни ухом, ни рылом!
Есть у нас такое озеро, рыбы в нем правда, много, совхозное. Километров двадцать до него ходу.
— Ну спустили и спустили, Володя, — отвечаю, — нам-то что?
— Как что?! Рыбы — море, лопатой греби, возьмем по мешку голыми руками — и в дамки! Поди плохо. Люди прут и волокут, а мне только сегодня доложили, гады, хотели, чтоб я без рыбы остался! Вот кореша так кореша, да таких корешей убивать надо!
Ехать мне не хотелось. Я такую рыбалку не признаю. Суеты много, трепыхания с мельтешением. А мне главное — тишина, неспешность и обстоятельность. Чтобы картина дня и мира у меня в душе отпечатывалась. А он не отстает, вцепился как клещ, зовет на рыбалку, чуть не плачет. Сам дышит тяжело, возбужден до крайности.
— Поехали, а, Иваныч?… Ведь без рыбы останемся! Я тебе каску новую дам, сплошную, как у космонавта, будешь как космонавт ехать!
А я все тяну резину, не хочется мне ехать, не мое это дело. А он не хочет без меня ехать, знает, если что — со мной не пропадешь. И еще у него — мотоцикл без люльки, а я такой вид транспорта не предпочитаю, разбивался однажды. Поглядел я на часы: ровно пять часов вечера.
— Может, не надо ехать, — говорю, — там и охрана наверняка, да и поздно уже, пять часов вечера.
— Где поздно?! — взвился он. — Как раз самое то! Охрана в это время готова, пьяна вусмерть. Мы — мухой туда и обратно. Возьмем по мешку — и в дамки!
Ладно, уговорил он меня, шлемом своим космонавтским что ли, не знаю, но уговорил. Взяли мы по здоровому рюкзаку, чтоб как раз по мешку вошло, сели на мотоцикл, поехали… А мотоцикл у него — «Иж», не так чтобы новый, весь на проволочках, на соплях, но ездит быстро, хрен догонишь, как говорится, а догонишь — не поймаешь. Володька любит быструю езду. Опасный человек. И еще — у него на сиденье ручки нет, за которую нормальные люди держатся, отвалилась, приходится водителя обхватывать, иначе угробишься.