Обхватил я его крепко, чтоб не угробиться, едем с ветерком, хорошо. Я в новом шлеме, как космонавт, сижу, расстилается передо мною планета Земля… За деревню выехали, он сразу газу прибавил, чтоб к шапочному разбору-то успеть, в дамки выйти. А я прилип к его спине, как пиявка, — со мной не шути! — только ветер в ушах посвистывает, хорошо идем, на крейсерской скорости… Потом я что-то голову-то высунул из-за спины, поглядеть туда ли мы едем, а то он, черт угорелый, завезет туда, куда не надо, разогнался-то здорово. А ветер как шарахнет — и мигом завернул мне каску лицом на затылок! Полная темнота в глазах наступила, ночь, ничего не вижу. Точно, космонавт! Стал я ему в ухо кричать, чтоб скорость сбросил, я хоть каску поправлю, а то свету белого не вижу… Руки-то расцепить боюсь, сразу слетишь с седелка, костей не соберешь. А он меня расслышать не может, ветер слова сдувает.
— Что? — спрашивает, тоже кричит. — Тихо едем? Сейчас прибавим!
И еще газу прибавил, чувствую, до предела. Взревел мотоцикл, как резаный, и понесся, пошел вразнос… Володьке хорошо, он хоть глазами смотрит, а я в полной темноте гибну, прощаюсь с жизнью! Ну, все, думаю, хана и амба, дядя Федя, отвоевал ты свое, отрыбачил, угробит тебя дружок по-соседски, купился ты, дурак, на дармовщину. Пока ехали, несколько раз я с жизнью прощался.
Так и доехали, я — в полной темноте. Когда слез, ноги не держат. Ну, слава Богу, живой. Шлем снял и сразу из космонавта опять в человека превратился. Хорошо. Раз жив — значит не помер.
А озеро Бирюксинское у нас — громадное, почти море, ни за что его за раз не обозреть. Только сейчас от него один пшик остался, — вода ушла, одна яма, котловина страшная чернеет, где лужи, где озерца поблескивают, и прежнее русло речки оголилось…
Поглядели мы вначале на дамбу, на будку сторожевую, не видать ли врагов?.. Володька-то хитрый, со стороны горы подъехал, от кустов, нам все хорошо-о видно, а нас самих — нет, мы как бы еще не подъехали с визитом… Ага, видим будку, легковую машину, грузовичок и человечек одинокий болтается… Ну, значит, все, пьяным-пьянешеньки ильи муромцы, спят впокатную… А как же им не выпить? Что ж они не люди, что ли?! Что ж это за сторожа такие, если не выпимши? У нас так не бывает. А уж когда рыба пошла, тут без стаканчика никак не обойтись, тут на неделю всяко заряжайся.
Проверили мы сторожей, у тех — полный порядок, хорошо, стали озеро обозревать… Видно людей-то! Люди тут как тут. Переползают, копошатся фигурки серенькие… А на берегу, в кустах — нам-то хорошо видно легковушки и мотоциклы торчат. Дураков-то нет. Народ приехал грабить награбленное. Пролетарий — всегда прав.
Володька задвинул мотоцикл в куст.
— Ну, Иваныч, — говорит, — пойдем что ли, помолясь…
На мне кеды для удобства, — кругом же грязь непролазная, все одно мараться, — на нем старые ботинки, зимние.
— Пошли… — говорю.
Тронулись мы в путь… Шли, шли, рыбы пока не видать, мелочевка дохлая попадается, а грязи с илом много вокруг, топко, где по колено проваливаешься, где по пояс… Володька скоро без ботинок остался.
— Иваныч, — кричит, — твою мать, я ведь без обуви остался!
Стал шарить в следах, рукой по плечо залез — да где там! Весь только перемазался, изматерился. Что делать? А ничего, так идти, босиком. Мы зачем приехали-то? За рыбой.
Так и покандыбали дальше, я — в кедах, он — в носках. Чертыхается, вскрикивает, больно ногам-то, колет их почем зря осочина да корни… Наконец, до первой хорошей лужи добрались, есть в ней рыба, и крупная, только все уже — готовая, на боку и кверху пузом плавает. И вороны тут же, падки на добычу, расклевывают рыбу и нас не боятся. Обнаглели.
— Брать то будем, что-ли? — шепчет Володька, сам дышит тяжело, устал уже.
— Кого брать-то, Вова? — отвечаю, — она же — кирдык.
Ладно, пошли дальше… Много не прошли, мужика знакомого ветретили. Глядим, кто-то навстречу ползет, весь перемазанный, как черт, мешок за собой тащит… Пригляделись, вроде знакомый, однако, Митя-Матюжок шевелится, ползет на карачках… Володька к нему:
— Ты что ли, Митя?
— Я, а кто же, какой дурак еще сюда полезет, — Митя сел и улыбнулся. Вот только напарника потерял, за рулем-то — он, не знаю теперь на чем домой добираться…
— Рыба-то есть? — насел на него Володька.
— Где-то есть, где-то нет… — стал уклончиво отвечать Митя, не хочет, чтобы мы тоже нашли, хочет, чтоб без рыбы остались.
Я толкнул Володьку: пойдем! С Митей как начнешь говорить, так целый день проболоболишь и все без толку.
Мы вперед пошли, себе промышлять, а он с добычей в сторону берега пополз…
В общем, шатались мы еще никак не меньше часа, пока свою ямку с рыбой не нашли, точнее — ямину. Володька обнаружил. Он глазастый. А мы уже поодаль друг от друга топали, чтобы побольше пространства охватить, жадность-то, она же вперед человека родилась. Слышу, свистит мне потихоньку, маячит… Я подошел. Глянул, правда, есть чем нищему разжиться. В яме-то от рыбы — темно, так их много, сердешных, стоят спина к спине, в плотном строю как солдаты… И деваться некуда, — они ж в западне. Раз, один перевернулся, сверкнул золотом — карп зеркальный, раз, другой тяжело всплеснул, вздохнул шумно — сазан. И все крупные, как на подбор, крупнокалиберные… А что не погибли еще, не сварились в тесноте на солнце, так это, значит, родник снизу бьет, продувает кислородом… Не знаю, какие у меня глаза, а у Володьки по семь копеек старыми деньгами.
— Ну что берем, что ли? — очнулся он.
— Дают — так бери, — махнул я, скомандовал. — Мы зачем ехали-то?..
Бултыхнулся он в яму и давай воду баламутить, арестовывать всех подряд. Как засунет им пальцы под жабры, как вымахнет из воды — и мне, в загребущие руки. Да такие красавцы все, что брать жалко!
Быстро мы управились с двумя рюкзаками, набили под завязку, а их там еще столько же осталось. Володька разошелся:
— Эх, дураки, — говорит, — еще посуды-то не взяли, вот остолопы!
А я смеюсь сквозь слезы:
— Погоди, эти бы посуды вынести, — рюкзаки то неподъмные получились, по полцентнера примерно.
Вылез он, впряглись мы в лямки не хуже бурлаков, и где на четвереньках, где как, стали выбираться… А тут уж кто как сможет, извини, друг разлюбезный, каждый за себя. Не буду много описывать, одно скажу: слишком долго было, трудоемко и каторжно. Активный отдых в натуральном виде. И все бы ничего, только Володька начал быстро сдавать. Выдохся до предела, глаза кровью налились, шатает его, ведет во все стороны… Нy, не держит человек вес! А я уже хорошо его обошел, думаю, свой сброшу — ему помогу. Слышу, шумит:
— Иваныч, я тут, однако, тону!
Бросил я свой рюкзак и к нему… Точно, гибнет Володька, одна голова и руки торчат, попал в болотину! Нy, выволок я его кое-как из ямы… Сел он, рухнул на задницу, головой мотает.
— Все, не могу больше… — шепчет, губы запеклись, как у роженицы, хрен с ней, с рыбой!
— Выбрасывай половину, иначе сами погибнем, — я уже к нему приказным тоном обращаюсь, а ну, если сердце лопнет в груди?..
— Как это выбрасывай?! Я зачем ехал-то! — ополчился он на меня. Сил у самого нет, а ты, гляди, кусается!
Ладно, вывалил маленько, зубами скрипит, чуть не плачет…
Когда к мотоциклу вышли, уже смеркаться начало, темнеть…
— Ловко, — говорю, — Вова, обернулись, мухой.
Он молчит. Отмалчивается. Мотоцикл выкатил — стали примериваться, садиться. У меня рюкзак — сзади, у него спереди, на руль. Просела мотоциклетка чуть не до самой земли, ну все, думаю, теперь уж точно не доедем. Но — нет, завелась тарахтелка, тарахтит потихоньку.
— Ты фару-то включи, — говорю, — глаз-то свой, а то кроме темноты, ничего не видно.
— Так она у нас проклятая не работает, я же рассчитывал засветло обернуться…