Я хотел было уйти к себе, но Фёрстер жестом остановил меня. Он был так слаб, что несколько раз вздохнул, прежде чем заговорить.
— Сергей Иванович, завтра у нас воскресенье. Передайте Зарубину, что послезавтра я выеду в Петербург. Санатория останется на вас обоих.
— Но вы нездоровы… — начал было я. Он слабо улыбнулся.
— Через три-четыре часа это пройдет. Вечером я напишу письмо для Ястребцова и на всякий случай вручу его вам.
Я подумал несколько секунд и нерешительно произнес:
— У моей матери большие связи. Если б это понадобилось…
— Это не понадобится. В России есть законы.
Я пожал его руку и вышел. А выходя, подумал, что открыл в моем трезвом патроне неожиданный запас наивности. Не это ли открытие переполнило меня удвоенным благоговением и нежностью?
Погода не изменилась. Все так же лежала серая слизь на горах, и под ногами гнили желтые листья. Было холодно, дул противный северо-восточный ветер. Тихонько добрел я до флигеля и тут наткнулся на кашляющего старичка. Я не видел его со вчерашнего дня. Должно быть, замена синтетической похлебки пошла ему впрок. Морщинистое лицо его сияло, узкие глазки, почти встречавшиеся у переносицы, сияли тоже. Из-под замасленной фетровой шляпы висели замасленные седые вихры. И длиннополый пиджак был чистехонек, словно его вычистили для большого праздника. Он дрожащей рукой приподнял шляпу и замахал ею, показывая мне что-то внизу, на шоссе.
Я остановился, глядя вниз. Что там такое? Там медленно двигались две женщины с большими узлами в руках. На мгновение горный выступ скрыл их. Но вот они свернули с шоссе на тропинку и стали подниматься к флигелю, время от времени останавливаясь и переводя дыхание. Наконец, когда кряхтение их достигло моего слуха, я признал в низенькой фигурке «бумажную ведьму». Вслед за ней шла здоровая молодая женщина, не лишенная грации, в чистом белом платочке и с белыми руками, такими белыми, что их едва можно было отличить от узла. Она подняла голову, узнала меня и задорно засмеялась.
— Гуля! — вскричал я невольно.
— Эге! — торжествующим голосом подтвердил старичок.
Это действительно была Гуля. Ей сделали операцию, и теперь она возвращалась восвояси, отлежавшаяся, побелевшая, располневшая. Ее лисье личико приобрело оживленную и немного звериную прелесть. Она остановилась передо мной, улыбаясь от избытка жизнерадостности.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, Августа Ивановна, — ответил я, едва приходя в себя, — очень рад, что вы наконец поправились.
— Да, уж теперь совсем! Тяжести таскаю. — Она хвастливо подняла свой узел, и рот ее заколыхался от смеха, обнажив острые передние зубки.
Кашляющий старичок, суетившийся во весь диаметр своих дугообразных ножек, выхватил у нее узел, чмокнул ее в плечо, проделал то же самое со своей супругой и ринулся к лестнице. За ним пошла Гуля, спустив платочек на плечи и открыв свои рыжие косы. Но «бумажная ведьма» задержалась возле меня. Она перевела дыхание и устремила на меня свой птичий, ничего не выражающий взор.
— Пан доктор своими глазами видит, что все кончилось благоприятно. Пану доктору известно, сколько они перенесли. Но что было — то было, и не станут они трогать прошлого. Однако пусть теперь остерегаются. Теперь она сама знает, как ей поступить, если что-нибудь такое повторится. Ох, пусть это все хорошенько запомнят!
Она покивала внушительно головой и скрылась. Итак, ни она, ни Гуля ничего еще не знали! Хансен и не подумал сказать им о разводе. Но мог ли он предлагать развод умирающей женщине? Не ждал ли он, как и мы все, быть может тайком от себя самого, — легкого выхода из всех затруднений? Но вот Гуля снова очутилась перед нами жива-живехонька, встала во весь рост, заняла свое место и оскалила свои острые лисьи зубки. Проблема опять не снята, и решение вопроса опять зависит от трех, а не от двух. Я горько усмехнулся цинизму своих мыслей. Мимо пробегала Байдемат с младенцем на спине. Я подумал секунду и позвал ее. Вырвав из блокнота листок, я уведомил Маро о выздоровлении и приходе Гули и о том, что она еще ничего не знает о разводе, и о том, что я иду на лесопилку к Хансену и прошу ее прийти поскорее туда на совещание.