Зарубин досказал это уже без всякой насмешки в тоне, даже сбавив голос. Рассказ его задел меня как-то очень глубоко.
— Ну, а Мстислав?
— Мстислав Ростиславович сам от службы отказался, как только приехали родители Остерман. Он же с ними и в Питер уехал. Недавно я от товарища узнал, что он — представьте себе — на кисленькой Анжелике сам женился. Сделал-таки, молодчик, карьеру. Сейчас, слышно, большие связи имеет. У нас, слава аллаху, больше такие персоны не служат. Старший врач дивный парень был, на войну взяли, а фельдшер — тот, в своем роде, Сократ, сильная душа. Он из военных, бывший денщик Карла Францевича, тот его и в люди вывел, и образование дал. Поглядим теперь на вас, каков вы будете, маменькин сыночек.
— А вот и ошиблись, я менее всего маменькин сыночек, — рассмеялся я.
— Так и поверил! Балованный вы, уж этого отрицать не смеете. Вишь, у вас какие шкатулочки да коробочки.
— И все-таки не балованный. Я сам себе все завел.
— На кой черт?
— Пустого пространства и пустого времени не люблю. Может быть, это вам непонятно, но я с детства так одинок, что мне хотелось стеснить вокруг себя перспективы и быть постоянно чем-нибудь занятым.
— Понимаю. Ну, а мне только бы воздуху было. Куда ногу поставлю, там мне и дом. И признаюсь вам на чистую совесть, Сергей Иванович, по-другому мне и жить было бы несносно, лучше в петлю.
Он встал, прошелся раза два по комнате и взглянул на меня своими невеселыми глазами, из-под очков:
— Век наш короток, Сергей Иванович, а для устройства досуг нужен. И еще вопрос, стоит ли самому устраиваться, когда другие-то все равно не устроены и устроиться не могут. Вот когда об этом подумаешь, так своя голытьба мила делается.
— А мне кажется, мы на Руси все еще слишком не простые, — оттого так и рассуждаем. Ведь у кого огонек зажжен, к тому и бездомный на огонек постучится. У нас был один товарищ, медик, он на заработанные деньги все нужные книги покупал, составил себе прекрасную библиотеку. Товарищи его иначе, как буржуем, не называли, однако же книгами пользовались. Бог знает, все ли бы из нас своевременно кончили, если б не его книжки.
— Ну, однако же, эта самая библиотечка порядком его связывала? Небось и квартиру менять остерегался, излетом их на храпение отдавал, и прислуге лишнее за приборку платил?
— Хорошо, но почему же вы думаете, что такая связанность приносит лишь худые плоды? Может быть, она и воспитывает?
— Не знаю. Только одно думаю, — как начнется народный суд, позже всех приплетутся те, у кого есть своя собственность. Да еще и приплетутся ли?
— Вы народный суд оставьте в стороне! Ведь, кроме революции, есть еще культура! Ведь и революции делают, чтоб двигать дальше культуру, — воскликнул я с горячностью. Разговор коснулся больных моих мест — меня в студенческие годы не раз обижали кличкой «тихони»… — Ну хорошо, пусть я по природе не революционер, а работяга, тихоня, — неожиданно произнес я вслух, отвечая самому себе, — а ежели б таких не было? Вы поглядите на наших крестьян. У кого своей земли или лошадки нет, тот пропащий человек, запивало, конокрад или поджигатель. А земля и скотинка труду учат, чувство долга воспитывают, укрепляют характер. Вы поживите в деревне, чтоб это понять. Я жил и знаю. Наша мужицкая Русь по-своему в десять раз культурнее интеллигентской. И добрее, это заметьте себе. Я с детства запомнил, как, бывало, стукнет оконце в избе: это хозяйка его откроет, чтоб нищему краюху подать, загодя, еще до того, как он попросит. Это я потому сейчас говорю, что ведь не частный случай и не сердечное движение, — а традиция.