Я обещал прочесть тетрадку сегодня же вечером и, взяв ее из рук Фёрстера, простился.
Добрейшая Варвара Ильинишна ни за что не хотела отпускать меня без ужина, а когда я сослался на усталость, снарядила Дуньку ко мне во флигель с горячим судком.
Выйдя из профессорского домика, я зашел в сад. Он был в стороне, по склону горы, весь темный и влажный от росы. Темная, тонкая фигура в платке вышла ко мне навстречу, и прохладные пальцы легли на мою руку.
— Спасибо, что не обманули. Мама не любит, когда я хожу по вечерам одна. А мне бы только проводить вас до флигеля и обратно.
— Марья Карловна, пожалуйста, не заставляйте меня делать то, что не нравится вашим родителям, — сказал я ей серьезно.
— Сегодня это в последний раз, потому что… уж такой день выдался. Да поднимите вы голову, гляньте на небо!
Вся темная чаша неба над нами сияла крупными, дрожащими звездами. Было их так много, что казалось — они кишат, ползают, жужжат в небе. Дух захватывало глядеть в это сверкание. Вдруг с самого верху огненной каплей покатилась звезда, опоясав все небо. Маро вырвала у меня руку и вскрикнула:
— Чтоб… чтоб это не-епременно случилось!.. — Ода успела докончить фразу, пока звезда не погасла. Надо было видеть, каким счастьем озарилось ее лицо, белевшее из темноты.
— Вы загадали? И верите, что исполнится? — спросил я.
— Да, но я всегда верю, что исполнится. Я твердо верю, что исполнится, потому что иначе… на что бы этого так захотеть?
— А вот представьте, я именно не верю, что исполнится. Если захочешь чего-нибудь особенно, значит, не суждено этому быть; что-нибудь другое будет, а это — никогда.
— У вас разве бывало, чтоб не исполнялось?
— С самого детства.
— Нет, у меня все исполняется. Вот вы увидите!
— Что же я увижу?
Маро засмеялась и не ответила. Мы дошли до флигеля. У лестницы сыпались искорки — там, на корточках, сидел техник и раздувал самовар. Одна долетела до нас и потухла у ног Маро.
— Спокойной ночи, Сергей Иванович, — сказала девушка, остановившись. — Если ваша Байдемат еще не пришла, вы наймите техника, он вам и самовар поставит, и прислужит, разумеется в свободное время. Только пообещайте ему на чай.
Она говорила это спокойным голосом, слегка грассируя и растягивая гласные. Техник продолжал свое занятие, даже не взглянув в нашу сторону. Худое и острое лицо его было озарено красными вспышками самовара, ресницы опущены, под глазами — от худобы или болезни — глубокие, темные впадины.
Я не мог понять грубости Марьи Карловны; раздражение и неприязнь к ней шевельнулись во мне. В эту минуту открылось окошко, показалась освещенная электрическим светом голова молоденькой женщины и тонкий голос произнес:
— Филипп!
Голос показался мне жалобным. Техник, не оборачиваясь, ответил «сейчас» и продолжал возиться у самовара.
— Филипп! — еще раз настойчиво и сердито раздалось из окна. Техник встал, заложив руки в карманы.
— Он очень послушный и будет вам великолепно служить. У него это в крови… холопство! — продолжала Маро, на этот раз громче прежнего. Окно с треском захлопнулось. Техник сделал несколько шагов к дверям, но вдруг повернулся и подошел к нам. Он подходил спокойно и быстро. По мере его приближения Маро отходила в тень, за тропинку, а я оставался стоять, невольным и смущенным зрителем. Лиц их я видеть не мог, но мне были слышны их голоса, теперь очень тихие и заглушённые. Подойдя к Маро, техник остановился и несколько секунд молчал. Потом он сказал, очень глубоким и мягким голосом, каким говорят с детьми:
— Я не обижаюсь на вас, ни сейчас, ни вообще. Но вы поступаете не подумавши. Умоляю вас, не мучайте сами себя — право же, это не стоит. Подумайте, — и вы сами увидите, что не стоит.
— А вы простили меня?
— Всё, всегда! Но простите и вы, что я не могу по-другому. — Дверь скрипнула, по лестнице спустился незнакомый мне седенький старичок, кашляя в руку. Но прежде чем он дошел до нас, Маро и техник расстались. Я видел, как она метнулась в кусты, словно птица, и взбежала по тропинке домой. Я не стал, разумеется, провожать ее. У меня было тягостно и неловко на душе, как это бывает со мной при вмешательстве в чужие секреты. Стараясь забыть все слышанное и — главное — не делать никаких выводов, я поднялся к себе, зажег лампочку и поужинав, вынул тетрадь Фёрстера.