Почему? Потому ли, что меня, как врача, пять лет приучали смотреть в лицо болезни человека, а не в лицо тому человеку, который болен? Или потому, что болезнь, в данном случае — невроз, закрывает собою это лицо, мешает увидеть человеческий характер? И впервые за всю мою сознательную жизнь врача-психиатра я задал себе вопрос: можно ли успешно лечить психику человека, не зная до совершенства его характера, лечить душу в отрыве от характерных свойств человека, выработанных в его нормальном, здоровом состоянии?
Что до санаторных порядков, то я быстро с ними освоился, сдружился с сестрами, огляделся в своем кабинете, расположенном рядом с фёрстеровским, и начал свою работу. Нам, врачам, приходилось почти все время быть с больными. Лечение не носило никакого специального характера, а походило на какую-то «психическую корректуру», — если можно так выразиться. Они жили, а мы поправляли их и давали им чувствовать свое присутствие. Режим был у них строгий и содержательный. Никто не оставался в бездействии, причем Фёрстер умел обставить всякую работу интересными мотивами или следствиями, сцеплявшими интересы двух, трех больных воедино. Он не упускал случая для согласования их действий или намерений.
Этот необыкновенный человек поражал меня своею эластичностью. Признаюсь, после двух часов пребывания с больными у меня от напряжения шумело в ушах и болела голова. Он же, словно ничем не утомленный, свежий, смеющийся, со своим тонким, чувствительным ртом и поперечной морщиной на лбу, — поспевал всюду и был со всеми, без малейшей суетливости. Говорил он мало и ничего лишнего. Его любимой манерой было глядеть на собеседника, склонив слегка голову к правому плечу, долгим взглядом из-под ресниц (Маро тоже глядит так). Больные любили этот спокойный и смеющийся взгляд.
До обеда мы встречались с ним раза четыре, и я успел мимоходом сказать ему о впечатлении, произведенном на меня его тетрадкой; он кивнул в ответ головой. Только за обедом припомнил я с удивлением, что не видел между больными Павла Петровича Ястребцова. Теперь он оказался рядом со мной.
Санаторский обед был своего рода событием. Мы помещались за тремя столами; больные сидели каждый на своем месте; во главе двух первых столов находились Фёрстер и Зарубин, я же получил третий стол, которым управляла Марья Карловна. Она пришла вместе со звонком, приветливо поздоровалась с больными, пожала мне руку и села по правую сторону от меня. По левую, как я уже сказал, был Ястребцов. Не без удивления глядел я на свою соседку. Маро имела свойство казаться различной, меняясь почти до неузнаваемости. Девичье, даже детское — было ее обычным состоянием. Но порою она мужала, становилась эластичной и владеющей собою, как Фёрстер. Так и сейчас. Я видел за столом возле себя постаревшее, спокойное и сильное лицо, ни одно движение которого не выдавало ее мыслей.
Мы говорили между едой о том, что произошло за день. Больные, как я заметил, интересовались местною жизнью; интерес этот поощрялся. Маро рассказывала что-то о готовящейся в ауле свадьбе и о наступлении мусульманского поста, «ураза». Внезапно Павел Петрович, до сих пор молчавший, высунул из-за меня свой костлявый нос, задвигал лицевыми оконечностями и обратился к Маро:
— Сударыня, а как относятся горцы к культурным новшествам, которые вы у них заводите?
Маро скользнула по нему взглядом и спросила:
— Какие же новшества? Они сохраняют свой быт и законы. Их даже судит потомок их собственных владетельных князей, совсем по-допотопному!
— А вот насчет электричества, например. Сколько знаю, вы у них в ауле электричество провели, так что сакли освещаются лампочками?
— Да. А вам не нравится? Когда заработала станция, они, бывало, ходят туда и смотрят, часами. А как поняли, в чем дело, стали даже проситься служить. У нас на лесопилке половина рабочих — местные горцы.
— Вот как! Могу я попросить вас показать мне эту лесопилку после обеда?
Бледное лицо Маро слегка порозовело:
— Конечно.
Сам не знаю почему, но разговор Ястребцова с Маро поселил во мне тревогу. Я не хотел видеть их разговаривающими даже о пустяках. Павел Петрович, болтая, глядел как будто вниз, на костлявые руки, игравшие столовым ножиком, но мне было заметно, как исподтишка он неотступно разглядывал девушку. Еще был один признак, показавшийся мне опасным: я заметил, что худые, словно рваные, ноздри его острого носа слегка трепетали и вытягивались. Решив про себя не пускать их вдвоем на лесопилку, я торопливо доел сладкое и встал из-за стола.