Выбрать главу

— Да как же так, да что ж… не успел…

Бригадир смотрел на него, как на лунатика, потом засмеялся, потом рассказал, что разрытые кости свезли на свалку, а место накрыли трубой, что кроме костей, из ямы вынули камни, странные, точно бы изрезанные древней греческой клинописью (он был очень образованный человек, его бригадир и, несомненно, разбирался в этом вопросе), поверх же клинописи шли кресты, и над поднятыми из-под земли камнями трясся какой-то спешно приглашенный профессор, из буржуйских, потом же камни решили пустить на поребрики, и профессор был весьма недоволен, и требовал прекратить работы, но кто ж его слушал, этого буржуя. А вообще, мор у них какой-то в бригаде — пока он, Степанченко, в Боткинской лежал, с десяток рабочих вот так же свалились, кто с лихорадкой, кто еще с чем уважительным, и возвращаться на работу не спешат.

Степанченко тоже не хотелось работать. Он думал о том, что надо бы отыскать этого буржуйского профессора и непременно спросить — об огненно-красных снах и белом черепе на дне траншеи, о спящих под землею камнях, покрытых греческой клинописью, и жирных мухах, садящихся мертвым на незакрытые глаза. Это казалось Степанченко невыносимо важным, и он даже записал на клочке бумаги фамилию профессора — «Гвоздицкий», крепкую, как сталь, надежную, революционную фамилию, и без того цепляющуюся в памяти, точно гвоздь.

Красный тлел в душе его непотушенным угольком, язвил, припекал до окалины; спустившись к воде, Степанченко зачерпнул из Обводного горсточкой, поднес ладони к потрескавшимся губам. Обводный был болотно-тухлым на вкус, пах рыбой и машинным маслом, серые, как свинец, волны несли на себе грязно-желтую накипь заводов вдоль набережной, намокшую бумагу и веточки недостроенных птичьих гнезд. Степанченко смотрел на уток, ныряющих вдоль парапета, и повторял про себя: «Как с гуся вода… да, как с гуся», и думал идти к профессору, затем — на Волковку, или сначала на Волковку, и собственное отражение смотрело на него из канала — заросший щетиной подбородок, синие круги под глазами — оно казалось ему каким-то болезненно-чужим, маской, выданной напрокат…

Степанченко коснулся воды рукой — и по воде побежала рябь, и, спутанное волнами-узелками, отраженье скрылось, ушло на дно.

И Степанченко улыбнулся.

* * *

Это уже не было забавным ни на мгновение, это казалось подлинным безумием — серым, как небо земли Кирьяльской, вязким, как ее непроходимые болотные топи. Стоя на коленях в высокой траве, Клаус смотрел, как меч маршала режет крест-накрест мшисто-каменные бока, иссекая на части богомерзкие языческие руны, как тянет молитву отрядный епископ, брызгая на камень водою из склянки, как прячутся прочь, перешептываясь между собой, бледно-серые тени, как умолкает растревоженный сейд, вновь засыпая на десятки, сотни лет вечно-каменным сном.

— Он сказал, что проклинает всех нас, осквернителей сейда. Что года не пройдет, как сейд заберет наши души. Вот что успел выкрикнуть он, прежде чем меч твой, Клаус Стефансон, навсегда отделил его голову от тела, — точно приглушенный серым, голос дружинника плыл над лесною поляной, и тени согласно кивали ему в ответ, и бледная речная вода струилась по камню-алтарю, смешиваясь с ярко-красною кровью, и, кончив молиться, епископ сказал, что языческое колдовство бессильно перед словом божьим и что воинству его нечего опасаться темных знаков на камне и древних проклятий, покуда вера его крепка, и тени шептали Клаусу в уши о лживости епископских слов.

Весел язычник, в радости он, что у крещенных так плохи дела…

Потом маршал велел сворачивать лагерь, и они шли, в надвигающейся темноте, один за другим, и ели качали над головами их мохнатыми, черными лапами, и Зверь рычал за спинами их, и ночь терпко пахла водою и кровью. И Клаусу отчего-то невыносимо хотелось вернуться, и видеть это еще раз — изрубленное мечами тело пленного на жертвенном камне, красным залитую траву, сейд, сытый, с раздувшимся каменным брюхом, впервые за сотни лет испробовавшем человечины вместо прогорклой крупяной каши и склизкого животного жира…

«А если ему понравится угощение, и он захочет еще?»

Клаусу не хотелось об этом думать. Ему хотелось вернуться и, взяв в руки лопату, рыть до изнеможения, до кровавых мозолей — могилу мертвому кирьялу, засыпать землею бледное, как кость, лицо проклятого кирьяльского ворожея, чтоб черные могильные мухи не ползали по глазам, засыпать землею сейд, жадный до человечины, прожорливый сейд, чтобы ничья рука больше не коснулась холодных камней, возрождая к жизни древнее проклятье. И он знал, что никогда не сделает этого, не обернется под яростным взглядом маршала Торгильса, не исчезнет в лесу. Кирьялаланд посмеется над ним, чужаком, мохнатыми лапами елей встанет у него на пути, запутает, заплетет его душу в лабиринтах камней[9].

вернуться

9

Лабиринт или портал — группа камней, расположенных спиралью, обычно неподалеку от сейда. Лабиринты связывают с культом мертвых, они символизировали трудный и извилистый проход от жизни к смерти, ходы их служили для запутывания душ умерших, чтобы воспрепятствовать их возвращению к живым. Порой рядом с одним лабиринтом сооружался другой, чтобы душа умершего, если ей все же удавалось выйти наружу, попадала в него.