— Пошел ты! — по-прежнему стараясь не смотреть на него, сказал Федор.
Бригадир еще некоторое время ехал молча рядом с ним, виляя колесом по колчам дороги, потом выругался и бешено погнал мотоцикл, сразу скрывшись за облаком пыли.
Об этой ссоре с Ерпулевым Федор ни слова не сказал жене, но в сердце будто засела заноза, чуть что — да напомнит о себе. Андрюшка Ерпулев с ветра сбрехнул, а другие прислушаются, понесут дальше, не накинешь платок на чужой роток, — и вот ни за что ни про что прославят на все село.
Но еще горше было считать Петьку Лазарева выше себя. Хотя и хромой, но заметный, особой складки, как бы возвышенный над другими парнями, даже не верилось, что когда-то вместе с ним совершали набеги на сады и огороды, озорством будоражили Рябую Ольху. И в одежде, которую носил легко и щегольски, и в том, как говорил: мало, но веско и независимо, точно каждому своему слову знал высокую цену, — подчеркивалось какое-то превосходство его над прежними друзьями детства, словно Петька был твердо уверен, что он лучше и необычнее их. Только такие парни и могли нравиться девчатам, думал Федор. В сравнении с ним он, конечно, проигрывал, и сознание этого упрямо возвращало его мысли к ожиданию худших перемен, вызывало чувство острой вражды и раздражения.
Надя должна была ехать в Москву, и Федор страшился представить себе, чем может окончиться поездка. Вдруг искушение окажется сильнее, чем было до сих пор, не идет ли Надя навстречу ему, закрыв глаза и ничего не замечая? Ее доверчивость пугала Федора. Перед ним рисовались картины одна другой мрачнее и тягостнее, и неумолимая, душная вражда к Петьке Лазареву разрасталась до таких размеров, что заслоняла впервые открытую им радость жизни своей семьей.
Вероятно, Федор сделал бы что-либо дикое, например, до полусмерти избил бы или изувечил Лазарева, однако страх, что тогда наверняка потеряет Надю, сковывал его, — она ни за что не простит ему такой выходки. Нужно было хитрить, и он, утаивая свою вражду к Лазареву, нагромождал перед женой всякие случайные препятствия: может быть, они отвлекут ее от поездки в Москву. На прямой запрет он не надеялся, знал, что лишь возбудит упорство Нади, да и людская молва осудила б его.
11
По левому, увалистому побережью Полной, где на километр, а где и больше раскинулись луга с душистым разнотравьем. В пору цветения они щедры красками, словно небесную радугу разбило на тысячи осколков и она рассыпалась по всей приреченской стороне. Травы дышат зноем, покорно клонятся под ветром, дурманя тягучим густым запахом. Пучеглазые зелено-серые стрекозы вычерчивают над ними замысловатые ломаные линии, застывают в раздумье над цветами; кузнечики, выставив голенастые колени, сверчат упоенно, наперебой. Изредка с мокрых мочажин сухо проскрипит дергач, как будто кто-то провел ногтем по огромной гребенке.
В сенокос село пустело с рассвета, жизнь из него переливалась в луга, только деды да бабки, кто постарше, оставались с малолетками в Рябой Ольхе. Женщины и девки, разнарядившись по-праздничному, одна перед другой щеголяли своими платьями, косынками самой немыслимой расцветки, и среди этой пестряди комбинезоны, сатиновые застиранные рубашки, а то и сохранившаяся солдатская гимнастерка казались совсем будничными. Веселье било через край. Звон кос, песни, смех, ребячий гомон разносились из конца в конец луговины, и поречье, притихнув, внимало гульливому шуму.
В колхозе есть две тракторные сенокосилки, старые, изношенные, их вывозят в луга, но каждый год они заброшенно стоят при дороге, — в сенокос веселее пройтись по лугу с косой, вдыхать парной, свежий запах скошенных трав, слушать их покорный шорох, да и в какую иную пору можно собраться вот так же людно, всеми бригадами, всем селом? Вот и тянулись сюда, в луга, быть вместе, у всех на виду.
Бывает тогда на луговине так хорошо, как если бы после долгого ненастья пришло наконец долгожданное золотисто-зеленое утро, и нее обрадовались ему. И река веселела в эти дни. По широкой долине, почти вровень с берегами, несла она свои прохладные воды, и медлительные облака отражались в ней лебяжьей белизной. На песчаных отмелях резвилась детвора, бурунно кипела зеленоватая вода, и в серебряных брызгах над головами ребят загорались радуги.
На рассвете Николай Устинович проснулся от шума. По всему селу разносились голоса, гремели телеги, взлаивали собаки, трещали тракторные пускачи, словно в далекий поход, на край света, собрался шумный, многолюдный табор. Надев пижаму, он вышел из сарая посмотреть на сборы и увидел Анастасию Петровну. Стоя на крыльце, она повязывала голову белым платочком.