Но его право называть себя отцом Нади могло восстановить лишь согласие Анастасии Петровны, однако, она упрямилась. Мало сказать, что это удивило Червенцова. Все, что так заботливо взращивалось им в эти дни и стало долгом перед самим собой, теперь летело кувырком, он терялся, не зная, как поступить, что предпринять, — никакие уговоры не действовали на нее…
— Я все-таки хочу вернуться к нашему разговору, Ната, — сказал он однажды вечером, оставшись наедине с Анастасией Петровной. Артемка, поужинав, умчался на улицу, к своим новым друзьям, что нетерпеливо посвистывали под окнами. — Своим упорством ты удивляешь меня.
Задумчиво склонив голову набок, она перетирала полотенцем чашки. Яркий свет спускавшейся с потолка лампочки падал на ее черноволосую голову с широким пробором посередине.
— Да что ты! — равнодушно удивилась она, не отрываясь от своего дела.
— В конце концов должна же ты понять меня, — доставая папиросу и постукивая ею о портсигар, твердым голосом продолжал он. — Только на одну секунду почувствуй за меня, и все встанет на свое место. Но, извини, ты просто бесчувственна, даже враждебна ко мне, все, что ни скажу, встречаешь в штыки, никаких моих доводов слушать не хочешь. Пойми, ведь не враг же я ни тебе, ни Наде…
— Ну, а дальше что же? — Она посмотрела на него долгим и внимательным взглядом.
— Поверь… — Он помедлил, раскуривая папиросу. — У меня одна просьба: отпусти Надю ко мне, ничего иного я сейчас не хочу. Квартира у меня вместительная, больше, чем нужна для троих, значит, никого не стеснит.
Анастасия Петровна задумалась, перебирая пальцами края полотенца. Она долго молчала, и Николай Устинович поторопил ее с ответам:
— Ну, что же ты молчишь?
Она покачала головой.
— Нет, не поедет она.
— Но почему же? Почему ты не хочешь? Какие у тебя возражения? Она поживет, привыкнет ко мне, лучше узнает, и тогда… Тогда можно все рассказать, если ты не будешь против, — горячо сказал он, зорко наблюдая за изменениями ее лица. — Все будет зависеть от тебя.
Анастасия Петровна вздохнула, тщательно сложила полотенце, опустила на край стола.
— Ты думаешь о Кате, о жене, да? — спросил он нетерпеливо. — Уверяю тебя, все будет в порядке, не беспокойся. Я все объясню, и она поймет.
— А как же с Федей?
— При чем здесь Федя! — воскликнул он. — Поехала же Надя в Москву без него.
Несколько мгновений она с осуждением смотрела на него, потом заговорила, и стесненные, будто с трудом вытолкнутые слова падали с жестким укором.
— Зачем ты становишься между ними? Разве Федя виноват перед тобой, ты же первый обидел его. Будет тебе в гоголях ходить, нехорошо.
Николай Устинович пожал плечами, сердито выпустил дым.
— Да не так же это! А в конце концов, если ты настаиваешь, пусть она приезжает с ним.
— Эх, Николай Устинович, — укоризненно выговорила она, и лицо ее вдруг сделалось острым и злым. — Не затевай больше этого разговора, не по сердцу он мне. Не обижайся, но всю душу ты вымотал своими словами, терпения нет. Тебе говоришь, а ты все свое, а ты весь какой-то железный…
Она поднялась и стала собирать чашки. Николай Устинович тоже встал, отошел к окну и поверх занавески принялся смотреть во двор, в темноту, где ничего не видел. Немного спустя Анастасия Петровна проговорила не своим, странно прозвучавшим голосом:
— И если ты хочешь знать правду, она обо всем догадывается… и не хочет встречаться с тобой…
Он резко повернулся, глухо спросил:
— Поэтому и не зашла перед отъездом?
— Да, поэтому, — повременив, ответила Анастасия Петровна.
Он туго провел ладонью по затылку и снова отвернулся к окну.
…В этот вечер Николай Устинович рано ушел в сарай и долго лежал на сене, растирая ладонью пухлую грудь, и сон никак не мог прийти к нему. Приятно и остро, как перед дождем, пахло свежим сеном, изредка под застрехой что-то осторожненько шуршало, наверное, воробьи в своих гнездах, или ветерок шевелил солому, в приоткрытую дверь веял чистый полевой воздух и заглядывала холодная и яркая звезда. Из-за стены донесся тяжкий и глухой стук, а затем глубокий вздох, — это сонная корова легла на землю. Артемка задвигался на сене — он тоже не спал — и тихо спросил: