Он вдруг сообразил, что думает о себе как о постороннем, это было так необычно, что он изумился. Всю жизнь интересовался службой, делом, людьми, которые окружали, работали и жили рядом с ним, а о себе никогда не задумывался; времени, что ли, не было или надобности? Нет, нет, просто всегда был уверен в себе, полагал, что так и должно быть, хотя бы раз возникли у него сомнения в правильности своих поступков, хотя бы раз заколебался: нет, видимо, никогда, если нельзя вспомнить. Говорят, перед смертью человек припоминает всю свою жизнь. Так ли это, кто узнает, а вот ворошить прошлое, отцеживать из него все то, что было в нем хорошего или плохого, начинаешь в том случае, когда в душе происходят какие-то непонятные сдвиги. Неужели у него их не было никогда?
Он беспокойно поднялся и сел, охватив колени руками. Дремотно шелохнувшись в сене, прохладный сквознячок коснулся его рук, скользнул под майку. Николай Устинович не почувствовал холода и долго сидел неподвижно, размышляя о многом: о том, что, вернувшись домой, нужно сказать Кате правду, все равно Артемка выдаст, где они были, не предупреждать же его о молчании, и о том, что пора уезжать; неделю прожили в Рябой Ольхе — достаточно; и о том, что он обманул Артемку, обещая показать капониры. И все время, пока сидел, льдисто сияющая звезда заглядывала в слабо серевший проем открытой двери.
14
Артемке все было внове в Рябой Ольхе. Еще ни одно лето не проводил он так увлекательно, с таким разнообразием впечатлений. Какое может быть сравнение с теми лагерями, в которые он попадал по путевкам, добытым отцом или матерью! Даже вспоминать неинтересно: ходи, как в строю, играй в унылые игры, делай только то, что разрешит вожатый или начальник лагеря. А тут свободы так много, что Артемка шалел от ее избытка. Да и Генка постоянно придумывал развлечения, увлекал неизведанным и неиспытанным. То затянет на машинный двор, где ремонтируют комбайны и тракторы, и день пролетит незаметно среди нагретого солнцем и вкусно пахнущего соляркой и маслом железа, то поведет искать гнездовья диких уток и куличков, а то заберутся мальчишки в горох и, не поднимая голов над спутанными стеблями, наедятся сладостью до отвала так, что животы отвердеют, словно арбуз. Казалось, все было известно Артемкиному другу и ничто не скрывало от него своих тайн. С первого же дня знакомства Генка первенствовал в их дружбе, и Артемка без обиды подчинялся ему, — все-таки ни один из его прежних друзей не умел открыть перед ним столько всяких удивительных вещей, память о которых хотелось навсегда унести с собой.
Вместе с ним Артемка побывал на рыбалке и для этого поднялся так рано, что в первый раз увидел, как зарождается день. Теперь во всю жизнь, какой бы ни была она долгой, он сохранит воспоминания об этой июньской утренней заре.
Сам Артемка, конечно, не поднялся бы так рано, разбудил Генка. Сладко потягиваясь со сна, вялый и словно неживой, мальчик вышел из теплой и душистой темноты сарая во двор и не сразу понял, продолжается ли вечер или же наступает утро. В посеревшем сумраке двора смутно голубела стена хаты с темными провалами окон и казалась слепой. Черная лохматая вершина старой березы нависла над крышей, она как бы разбухла, разрослась за ночь.
— Ну и спишь ты, как сурок, насилу разбудил, — почему-то шепотом сказал Генка, словно боялся нарушить тишину.
— Так рано еще, — отозвался Артемка, растирая пальцами слипающиеся веки.
— Где рано, скоро совсем рассвенет, пока дойдем — светло станет… А ты одевайся потеплее, захолодаешь, — посоветовал Генка.
— Вот еще, мне тепло.
— Дура! У реки сейчас знаешь как холодно! Смотри, как я оделся, — выставив вперед ногу в ботинке, он тряхнул полой длинного, до самых колен, пиджака.
Проснувшийся отец спросил из сарая:
— Ты с кем разговариваешь, Артемка?
Генка прижался к стене сарая, предостерегающе приложил палец к губам, но Артемка махнул ему рукой и сказал:
— Это Генка пришел, папа. Мы рыбу идем ловить, ты не возражаешь?
— Хорошо. Только ты не задерживайся там, слышишь?
По чуть влажной от росы дорожной пыли мальчики вышли на луг, и тут Артемка впервые увидел, как наступает день. Небо вначале посерело с одного края, потом на месте серой полосы проступила бледно-зеленая, ее сменила розовая, слегка прояснело над землей — и молочно-голубоватый свет пробежал по бледным облакам, растворяя звезды. Постепенно из дымящегося тумана выдвинулись деревья и кусты, матовая от росы трава, белый песок на берегу, таинственно застывшая гладь воды. Над краем степи по стеклянно-зеленоватому небу протянулся красный поясок, — неуловимо меняя оранжевый, лимонно-желтый тона, он растягивался шире и шире, и вот уже полнеба захватили разливы красок, с каждой минутой становясь все краше. Тускло-блестящая, как зеркало в сумерках, поверхность реки вздрогнула, по ней побежала мелкая и тихая рябь, деревья и тростники встрепенулись и глубоко вздохнули. Белыми извивающимися нитями туман рождался из реки, — их было много, этих клубящихся нитей, и река посерела от них и словно бы сделалась у́же. Но вот ветерок качнул прибрежные кусты, побежал по воде, подметая реку. У самого берега вода налилась деготной чернотой, а на середине, где струя была светлее и зеркальнее, в нее заглянули высокие розовые облака, и она заиграла веселыми красками. Будто вытолкнутое кем-то из-за горизонта, медленно выкатилось солнце и огромным красным диском повисло над степью. Артемка с изумлением видел незнакомый ему до сих пор мир, полный движения и очарования, и не мог оторвать взора от этих чудесных превращений неба и земли. Ему казалось, что он слился с этим пробуждающимся миром, — может быть, лишь для него солнце устраивало этот великолепный праздник красок и света.