— А где Артемка, тетя Настя?
— Уехал твой Артемка, — со странной усмешкой сказала Анастасия Петровна.
— Как уехал?! Совсем? — опешил он.
— Совсем уехали, Гена. Разве ты не видел машины?
Открыв рот, мальчик недоверчиво смотрел на нее остановившимся взглядом, как будто толком не понял, что она сказала, а брови медленно поползли на лоб, собирая молодые морщинки.
— Ну и пусть! — отозвался он, губы у него дрогнули, и она поняла, как оскорблен и обижен он.
— Да, уехали, Гена, — проговорила Анастасия Петровна. — Враз собрались и уехали. И рыба твоя не нужна оказалась, и та кость, что ты притащил…
— Ну и пусть! — повторил он с озлоблением и обидой. — Я тоже выброшу письмо.
— Какое письмо? Кому? — спросила она и на минуту застыла в оцепенении. — Что ты такое выдумал?
— Ничего я не выдумывал, — произнес Генка на глухой и низкой ноте. — Его отец дал мне письмо и сказал, чтобы я передал вашей Наде, как она приедет…
— А ну, неси это письмо! — тяжко и грозно потребовала Анастасия Петровна. Нет, с отъездом Червенцова, как видно, еще не кончились неприятности этих дней.
— Так я… — начал было Генка, с ужасом понимая, что проговорился в непонятной ему тайне и навлек на себя гнев тетки Насти.
— Слушать не хочу, пока не будет письма, — перебила она. — Смотри, Генка, рассержусь на тебя.
Мальчик исчез в сенях, она видела, как он прошмыгнул двором, разгоняя потревоженных кур, перескочил через плетень и скрылся в своем доме. Она вдруг почувствовала, как ноги у нее отяжелели, и осторожно присела на стул. Так вот оно что! Значит, он не примирился с ее приговором. Ах, Николай Устиныч, Николай Устиныч! Все растоптал бы ради своей прихоти, ничего не пожалел бы, только поздно, ох, как поздно, как не понять ему этого, он же умный человек. Горестное выражение исказило ее лицо, она уткнулась им в ладони и словно окаменела в своем удивлении перед неожиданным известием.
Ее привел в себя робкий зов. Генка стоял перед ней, вобрав голову в плечи, словно старался казаться меньше ростом, казалось, тогда и его вина становилась меньше.
— Вот, — сказал он, вытаскивая из-за пазухи плотный зеленый конверт. — Тетя Настя, если бы я только знал…
— Хорошо, мальчик. — Она схватила конверт и поднялась. — Ты ступай, я позову.
С письмом в руке она проводила его до двери, набросила на дужку крючок и вернулась в горницу, на ходу обрывая жесткие края конверта.
Несколько листков желтоватой бумаги были исписаны крупным четким почерком с загибающимися вниз концами строк. Николай Устинович писал, что только внезапный отъезд Нади помешал ему поговорить с ней, как хотел, и объяснить все лично, без посредства этих листков, но раз это не удалось, он просит без предвзятости, прислушиваясь лишь к голосу своего сердца, разобраться в его поступке и все понять. Он заранее верит в ее доброту, в ее доверие к нему.
Начало письма обожгло сердце Анастасии Петровны своим скрытым намеком на ее пристрастность. За ее спиной он вел тайный разговор с дочерью, внушал недоверие к матери. Ей казалось, что сами листки источают вкрадчивый уговаривающий шепоток. Она перевела дыхание, заставляя себя читать медленнее.
«Понять — значит простить, — писал Николай Устинович. — Я не помню, кому принадлежат эти слова, но, думаю, они во многом справедливы, потому что зовут заглянуть в живую душу. Бывают такие случаи, когда человек не волен в своих поступках, в своей вине, он, как говорили раньше, оказался жертвой случайных обстоятельств. Это я пишу для того, чтобы, ты, Надя, прежде чем вынести свое осуждение, задумалась, может быть, и не так велика моя вина, если только не следовать букве житейской. Ты, конечно, уже знаешь о моих прежних отношениях с твоей матерью, Анастасией Петровной, и, как она сказала мне, догадываешься, кто я тебе. (Анастасия Петровна еще раз вернулась к этим строкам, вспомнив, как солгала ему тогда, и тут же испугалась — поймет, а он, оказывается, не понял, не догадался.) Да, это так. Но ты не торопись осуждать меня, — ты не была забыта мною, все годы я помнил о твоем существовании, лишь случайные события встали между нами. Пусть твой суд будет душевным, я надеюсь, ты поймешь меня.
Война была драмой каждого человека, полной мучительных дней и переживаний. Подбадривая себя, мы говорили: война все спишет. Каждый из нас смирился с тем, что его жизнь — простая случайность, слишком многие теряли ее. А тот, кто дрожал за свою шкуру, старался сохранить свою жизнь, кончал предательством или позорной смертью. Но мы не только воевали, — мы жили, как живут все люди: радовались, страдали, любили, хоронили своих друзей. Смерть близкого человека всегда тяжела, но мы привыкли переносить и эту боль.