Вот и Алеша Бережной сгорел в огне. Да, он погиб, прикрывая меня своим самолетом, спасая мою жизнь, жизнь своего командира. Но такие случаи были в порядке вещей. Я не виновен в его гибели, даже самый строгий и придирчивый суд не мог бы осудить меня. Судьба или случайность, считай как хочешь, — вот кого надо винить. На его месте я поступил бы так же, долг сильнее любви к жизни. И каждый командир, ради которого солдат идет на смерть, может гордиться, что заслужил такое доверие.
Я все отвлекаюсь, потому что так много нужно сказать, и каждая мысль кажется очень важной, а это так трудно… Двадцать лет назад я встретился с твоей матерью. Все представлялось мне легким, простым. Я был счастлив, я верил, что мы всегда будем вместе, пусть только закончится война и я останусь жив… Через полтора месяца наш полк перебросили дальше на запад, потом начались бои на Украине, в Белоруссии, в Польше. Мы почти не знали передышки, да и не хотели ее, — радостно было гнать немцев с нашей земли и видеть, как близок час победы. Радовали меня и письма твоей матери, они всегда были со мной, я никогда не расставался с ними, даже в боях. Под Гомелем я узнал о твоем рождении. Тебе дали имя Надежда, мать твоя будто на далеком расстоянии подслушала мои мысли, узнала о моих желаниях. Очень красивое имя. В нем ожидание счастья, уверенность в том, что оно придет, сбудется. Многое отдал бы я тогда, чтобы увидеть твою первую улыбку, даже услышать твой недовольный плач. Возможно, у твоей матери сохранились мои письма, и по ним ты сможешь понять, как я хотел видеть тебя, держать на своих руках. И я надеялся, что мы будем вместе. Но этого не случилось.
Зимой в воздушном бою под Варшавой я был сбит и, тяжелораненый, попал в госпиталь. Много дней и ночей врачи и сестры боролись за мою жизнь, за то, чтобы я не остался калекой и мог вернуться в авиацию, — не представлял жизни без нее. Тогда я и связал свою судьбу с женщиной, которая сначала отдала мне свою кровь, а потом сделалась моей женой. Так я поступил из благодарности: она словно помогла мне родиться вторично. Вот видишь, бывают в жизни такие случаи, когда нет виноватых. Все правы, и все несчастливы от своей правоты.
Теперь ты знаешь все. Можешь судить меня, но поверь, я не хочу заглаживать своей вины, я хочу лишь помочь тебе. Ты еще молода, у тебя впереди целая жизнь, и я многим могу быть полезен, только протяни мне руку доверия».
Анастасия Петровна уронила листки на колени. Она чувствовала, как лицо жарко горит, будто от близкого пламени, а в душе поднимается непонятная и тягостная боль и сердцу становится тесно в груди.
Памятью так живо, точно это случилось вчера, видела она заснеженную улицу села, крыши в белых пышных шапках, шевелящиеся над трубами плотные клубы дыма, белые, обросшие инеем деревья, февральский вечер с лиловыми тучами на закате. Она бежала по дороге, обгоняя баб, идущих от семенных амбаров. Дома кричала голодная Надюшка, — она знала это по приливу молока в груди. Снег взвизгивал под валенками, был пугающе лилов, словно окрашен темной кровью. Бабы говорили: если закат в крови, значит, где-то льется она рекой. А от Коли давно не было писем, где он, что с ним, может, и его кровь в этих страшных тучах.
— Письма не было? — спросила она мать, освобождаясь от шали и полушубка.
Надюшка заливалась голодным нетерпеливым плачем на руках бабки, обиженно округляя рот.
— На столе возьми, — недовольно сказала мать.
Запорошенные снегом окна синевато мерцали, горница мерно наливалась темнотой.
— Дай огня, — сказала она, усаживаясь на лавке с обиженно засопевшей под грудью девочкой.
При жидком свете коптилки она различила незнакомый размашистый почерк и оцепенела в ужасном предчувствии. Мать о чем-то спрашивала, но она не слышала ее голоса и одной рукой рвала конверт, не замечая, что Надюшка вновь закатилась в плаче, и лишь после того отдышалась, когда из письма чужого человека узнала, что Николай Устинович в госпитале, ранен, хотя и серьезно, но, видимо, дело идет на поправку, и его ждут в полку.
«А он тогда был уже с другой», — подумала Анастасия Петровна.
Она поднялась, разыскала в укладе пачечку писем, обернутых в старую пожелтевшую газету. Какая она тоненькая, эта пачечка! Несколько треугольничков, три письма в конвертах, — она так и сохранила их с конвертами, — а вот и то письмо, о котором вспоминает Николай Устинович. Она урывками просмотрела его, кое-где перечитала.
«Я очень счастлив, что все обошлось благополучно, а лучшего имени ты и не могла дать. В нем все: и надежда на нашу встречу, и твоя вера в меня. В общем, я согласен… Я жду ее карточки, если можешь, пришли быстрее. Как я соскучился по тебе, Ната, если бы только знала… Бои, полеты, полеты и снова бои, только это отвлекает мои мысли от тебя… Война идет к концу, это понимают все, даже немцы, и мы скоро встретимся с тобой…»