— Кого ты имел в виду? — спросила Анастасия Петровна, и они принялись обсуждать, кого послать. После тех дней, когда она лишь на минутку забегала в контору и почти не встречалась с Ламашом, вновь продолжалась все та же жизнь, где свои заботы и свои душевные тревоги незаметно отступали и растворялись в ворохе разнообразных дел, в беспокойстве, в потребности быть постоянно среди людей и нужной им. Они говорили, довольные тем, что с полуслова понимают друг друга, и эта беседа в тесном кабинетике председателя, у стола, застеленного поверх линялого красного сатина измаранной росчерками и чернильными пятнами газетой, понемногу возвращала ей ощущение своей освобожденности от какой-то неопределенной тяготы.
— А время! — вдруг подскочил Владимир Кузьмич, взглянув на часы. — Уже пятый час… Заболтались мы с тобой и все упустили.
Он включил приемник, и оба нетерпеливо ждали, пока глазок индикатора нальется зеленым светом. Но вот послышался атмосферный шорох, сухое пощелкивание разрядов, и сквозь них отчетливый голос сказал:
— …слова и музыка Лазарева.
— Наши! Ты слышишь, наши! — ударил себя по бокам Владимир Кузьмич и, распахнув дверь в контору, крикнул: — Быстрее все сюда! На одной ножке…
Смывая шорохи и треск в приемнике, заиграл аккордеон, медлительно, просторно, с ласковой грустинкой в басах. В кабинете председателя, в проеме двери и за дверью столпились все, кто оказался в конторе, стояли тихо, с вытянутыми шеями, не отрываясь взглядом от пульсирующего зеленого глазка. Музыка начала таять, становилась глуше, нежнее, и вдруг над ней с радостной мягкостью и лаской зазвучал сильный женский голос, глуша все звуки:
Тотчас же множество женских и мужских голосов подхватили и бережно повторили:
И снова одинокий ликующий голос:
И снова хор повторил:
У Анастасии Петровны с щемящей болью проступили слезы, сладостный холодок побежал по спине и плечам.
— Это Надюшка! Это она поет, правда же, тетя Настя, — вскрикнула счетовод Лида, с силой прижимая ладони к груди. — Честное слово — она, я по голосу узнала…
— Погоди ты! — прикрикнул кто-то.
Смятенность, а затем умиление были самыми сильными чувствами, которые владели Анастасией Петровной в этот момент. Она сразу узнала голос дочери и поняла, что та и торжествует, и полна страха, и, сама волнуясь за нее, боялась упустить хотя бы звук. Надя поет в Москве! Ее Надя! Все-таки свершилось. И все, все слушают ее: вся страна, вся земля. Положив руку на спинку стула, она уткнулась лицом в сгиб локтя. Прямо-таки обвалом рухнул шум за зеленым глазком индикатора, когда затихли голоса хора.
— Тетя Настя, роднуша моя, дайте поцелую вас. — Лида с горячностью бросилась к Анастасии Петровне.
Этот взрыв восторга как будто ослабил напряжение, и все, кто был в конторе, зашевелились, заговорили разом:
— Ай и молодец девка!
— Эту и у нас пели…
— Вот до чего достигли, а!..
— Телеграмму бы им отбить…
— Настя, с праздничком тебя!
Анастасия Петровна уже не стеснялась и, не в силах удержать своего торжества, подняла на всех сияющие от влажного налета глаза.
Расталкивая плечом собравшихся у двери, в кабинет Владимира Кузьмича втиснулся Федор. Обычно хмурое лицо его просветлело, сросшиеся темные брови распрямились.
Анастасия Петровна мягко взяла его за руку и притянула к себе.
— Правда? — спросил он, блестя глазами.
— Правда, Федя, — тихо сказала она. — Радость-то у нас какая!
— Федор, с тебя причитается, — крикнул кто-то за дверью.
— А ну, потише! Эк схватились, слушайте же, — оборвал Владимир Кузьмич.
Было слышно, как откуда-то издалека, там, на сцене, доносятся четкие, уверенные шаги, все ближе и четче, внезапно затихли за зеленым глазком, и мужской голос доверительно произнес в приемнике: