Жена в самом деле ожидала его. При свете семилинейной лампочки она читала книгу. Другая книга, раскрытая и поставленная на торец, загораживала свет от спящей в своей кроватке шестилетней дочери.
— Ты что не спишь? — спросил Владимир Кузьмич, вешая плащ на гвоздь у двери.
— Тише, — сердитым шепотом сказала жена. — Томку разбудишь, девочка прихворнула немного… Ты что так поздно? — Она поднялась, запахивая короткий халатик, и вдруг потянулась всем телом, сладко зевнула, забрасывая руки за голову, как только что пробудившийся ребенок. — Тебе три раза звонили из райкома, спрашивали, где ты.
— Кто звонил?
— Не знаю! Требовали, чтобы ты обязательно к десяти часам приехал. Да так сердито спрашивали, где ты, будто не знают, где может быть председатель. Возможно, случилось что-нибудь…
— Три раза, говоришь?
— Да, и все тот же голос… Ты хочешь есть? Пойдем на кухню, чтобы Томку не беспокоить.
Владимир Кузьмич тут же, у двери, стащил нога об ногу сапоги и в чулках пошел вслед за женой на кухню, куда она унесла лампочку, прикрывая свет ладонью.
— Я, признаться, и есть не хочу, устал ужасно, — сказал он, садясь на табуретку и утомленно протягивая ноги. — Молока разве?
Но пить начал жадно, большими глотками, чувствуя, как густое от скользких душистых сливок молоко, насыщая, освобождает от тупой усталости.
— Налей еще, — попросил он. — У меня, оказывается, волчий аппетит.
— Я сейчас разогрею обед.
— Не нужно, хватит и молока.
— Ты знаешь, не нравятся мне эти звонки, срочные вызовы, — наливая из корчажки в подставленную мужем кружку, говорила Нина. — Даже на душе становится тягостно, все кажется, ты в чем-то провинился, что-то у тебя не так, за что-то тебя должны ругать.
— Да-а, там редко хвалят нашего брата, — задумчиво сказал Владимир Кузьмич.
— У тебя все в порядке? Я весь вечер была сама не в себе, а тут Томка раскапризничалась, у нее температурка появилась. Тебя ждала, насилу уговорила лечь спать. Ты только не сердись, мне все кажется, что у тебя что-то не ладится, вот и пугают меня эти звонки. Ну, какой ты председатель колхоза! Всю жизнь прожил в городе.
Она сидела по другую сторону небольшого кухонного столика, подперев голову ладонями. Волосы ее растрепались, глаза казались бездонно глубокими, и Владимир Кузьмич все время ощущал настойчивость ее встревоженного взгляда. Отставив в сторону пустую кружку, он тихо засмеялся.
— Ох, Нина, ты больше беспокоишься о моих делах, чем я сам, и всегда по пустякам. Отчего ты врач, а не учительница? Тебе следует иметь много детей, тогда, не будет времени заботиться обо мне.
Нина медленно и чуть-чуть грустно улыбнулась.
Он вышел на крыльцо, присел на ступеньках, и сразу же ночной холод облил под рубашкой спину и грудь. Белая, словно жестяная луна высоко поднялась над темным селом, была она четкая, круглая, как будто ее вычертили циркулем; тени от плетня, деревьев и домов сделались обугленно-черными, с резко обрубленными очертаниями. Стояла та глухая ночная пора, когда сонный покой не нарушают ни собачий лай, ни пенье петухов, только с крыши с выдержкой капала роса: капп, и через некоторое время снова — капп, капп. Какая-то железка под сараем отзывалась летучим звоном, и ночь была полна перестукивания больших, тяжелых капель. Невольно прислушиваясь к нему, Владимир Кузьмич припомнил мужицкую примету: при обильной росе дождя не жди, а он нужен до зарезу; яровые вышли хилые, неровные, просвечивали малярийной желтизной. Один хороший дождь — и все поправилось бы, тогда, возможно, и придет тот небывалый урожай, которого ждут каждую весну. Потом стал припоминать другие приметы и вскоре поймал себя на том, что снова думает о земле, о посевах, обо всем, что прошло перед ним за долгий, трудный и утомительный день, битком набитый большими и малыми заботами. Его постоянно одолевали хлопоты, сотни разных дел. У него уже не было ни желания, ни сил проникнуться любопытством к чему-нибудь постороннему, лишь обыденные мысли бродили в голове. Его вполне удовлетворяли простые, осязаемые дела, которые ставила жизнь: выезд в поле, ремонт машин, сев, жатва, уборка свеклы, снова сев, ночью — глубокий сон без сновидений после сильной усталости. Он с головой ушел в свои обязанности, теперь и сам, сойдясь с такими же председателями, был не прочь похвастаться своей хозяйской расторопностью, пожаловаться на снабженцев и кооператоров, на дожди или бездождье, ругнуть районные учреждения за неповоротливость, огорченно махнуть рукой, если спрашивали, как идут дела в колхозе, — спрашивай, мол, у больного здоровья. Следуя привычной тактике своих предшественников, он был уверен, что ему невыгодно выскакивать вперед, — хвалиться пока нечем, а забот много, что-нибудь да и упустишь, а то, глядишь, и обнаружится какая-нибудь прореха, зачем же выставлять себя на посмешище. «Как пес на проволоке, бегаю из одного угла двора в другой», — говаривал он иной раз. Но все же своим положением был доволен и, скрывая от всех, гордился тем, что до отказа способен отдать себя одному делу и это придает ему силу и уверенность, в которых он так нуждался. Второй год в Рябой Ольхе, а все еще полно новизны, и каждый прожитый день не похож на вчерашний, по-прежнему тянет заглянуть за краешек занавеси будущего: что же там впереди, что еще ожидает? Чудачка Нина, у каждого человека, наверное, в каком-то неприметном уголке души все еще сохраняется воспоминание о земле, и, как долго ни живи в городе, все равно ничем его не заглушить. Все это как сладкая тоска о детстве.