Из кабинета секретаря вывалилась толпа, впереди, как мощный таран, тяжко шагающий Климов в своем просторном пиджаке с закатанными в трубочку бортами. Низенький и щуплый директор маслозавода, задрав подбородок, шел рядом, снизу заглядывая ему в лицо, и говорил что-то, разводя руками. Не слушая его, словно вокруг него было пустое пространство, Климов прошел сквозь толпившихся в коридоре и, подойдя к Ламашу, положил ему на колено свою пухлую короткопалую кисть, необычно малую для его тучного и огромного тела.
— Я подожду тебя, Кузьмич, без меня не уезжай, — сказал он и слегка похлопал по колену. — Выдрали меня сейчас, понимаешь, взяли и выдрали.
— Так ты жаловаться хочешь, — улыбнулся Ламаш. — Ну, давай, давай, заодно и меня подвезешь.
— Владимир Кузьмич, Владимир Кузьмич! — От двери секретарского кабинета размахивал рукой Башлыков, стараясь привлечь внимание Ламаша. — Скорее, вас уже ожидают…
— Ну, иди! Так смотри же, не забудь, я жду, — напомнил Климов и толкнул Владимира Кузьмича в спину. — Ни пуха тебе ни пера…
3
Ослепительными потоками вливается золотой весенний день в кабинет секретаря райкома, свет его чист и резок, с чуть приметным лесным оттенком от зеленого шелка штор. Длинный стол, покрытый темно-синим сукном, приставлен к столу Протасова впритык, так что образовалась буква «Т», за ним сидят члены бюро. На просторном диване и на стульях в широких простенках между окнами расселись райкомовцы, — Протасов требует, чтобы на заседаниях бюро присутствовали все инструктора, для них это школа, пусть вникают в дело, учатся руководству. Ветерок слегка шевелит шторы, и по лицам пробегает нежный зеленоватый отсвет, они кажутся немного усталыми, недовольными, — приходится сидеть в строгом кабинете, в тесноте, когда за окнами ярко светит солнце и остро пахнет зеленью.
— Ну вот наконец и пропавший Ламаш, — сказал Протасов, когда Владимир Кузьмич появился на пороге кабинета, и показал на стул у края стола, напротив себя. Это особое место, вокруг него как-то сама собой образуется пустота, и, смотря по обстоятельствам, оно может служить и ступенькой в новую жизнь, и скамьей подсудимого.
Как-то так установилось, что председатель обязан все знать о своем колхозе. В любой час у него могут потребовать такие сведения, каких не найдешь и в статистических таблицах, поэтому Ламаш всегда имел при себе пухлую записную книжку, которую называл «кляузником». Увидев, что он достает ее, Протасов предупредил:
— Сводку мы знаем, ты ее не повторяй. Говори, как вообще сеешь, особенно свеклу. Только покороче…
Ламаш понял, что означал вызов на бюро. Только одна цифра в сводке, как чернильное пятно на чистом листе, нарушала благополучие в колхозных делах, — недосев тридцати гектаров, тех самых тридцати гектаров, на которые колхозу увеличили план сева свеклы. Владимир Кузьмич протестовал, убеждал, доказывал, что у него все расписано и рассчитано и не только тридцати, но и пяти гектаров не найти, иначе все пойдет кувырком и поля севооборота вновь придется перекраивать — в который уже раз — и ничего, кроме путаницы и неразберихи, не получится. К тому же колхоз самостоятелен в выборе, так позвольте поступать, как выгоднее и полезнее. Ему веско посоветовали не спорить, — его соседу, Климову, сократили площадь под свеклой на семьдесят гектаров, однако районный план не может быть нарушен, никто не позволит такого самоуправства, и эти гектары распределили по другим колхозам, а если ему подбросили побольше, так у него и рабочих рук больше. И получилось так, что эти тридцать гектаров как бы вошли в план и в то же время не вошли, ни в одном поле не нашлось им места. Из-за них-то, теперь это ясно, и вызвали на бюро. Все это надо объяснить. Не преступник же он, черт возьми, обстоятельства вынудили сделать так, а не иначе. Свыше советуют, предлагают, но низы могут усомниться, проверить, дельно ли, стоит ли следовать советам, не поступить ли по-своему.
Ламаш обвел взглядом членов бюро и тем инстинктивным чувством, которое помогает заглянуть в мысли других людей, понял, что все уже предрешено. Его слушают, не перебивая, но и без любопытства, как знакомый мотивчик, — кто бессознательно водит карандашом по листку бумаги, кто читает что-то отпечатанное на пишущей машинке или же смотрит куда-то в сторону, то ли на слегка колышущуюся штору, то ли на давно известную карту района на стене. Один редактор газеты Ермилов, подперев рукой взлохмаченную голову, уставился на Владимира Кузьмича участливым взором, иногда как бы подтверждая кивком головы: да-да, это так, иначе и быть не могло. Крупные морщины на лбу и у рта сделали его мясистое лицо добрым и печальным, и это отзывается в Ламаше внезапной неприязнью — убери панихидные глаза, ими только нагоняешь беспокойство.