— Ну-у, тут ты малость преувеличиваешь. Кто стал бы тягать тебя, если в колхозе порядок? — с выражением снисходительной уверенности проговорил Протасов.
— Кто? Да та же Галина Порфирьевна, — прищурившись, сказал Ламаш. — Попало же мне сегодня за охоту, так и за прогулку по городу досталось бы. Какой толк в подобной опеке, зарежь меня, не пойму.
Протасов засмеялся, подрагивая тугими плечами, потом вытер замокревшие глаза.
— Ай, крепко тебя прижгло, никак в себя не придешь, — весело оскалил он плотную желтоватую подковку зубов. — Ничего, это не во вред. Злой быстрее поворачивается, а добрый все, как на мякине лежит.
— Подстегнуть, для этого и вызвали! Так бейте же за дело, а не по пустякам.
— По пустякам! Ты уверен? — Протасов облокотился на стол, как бы собираясь долго слушать.
— А разве нет! — обиженно выговорил Владимир Кузьмич. — Знаешь, если за дело достается, покряхтишь-покряхтишь да и смиришься. А так только злость разворошат. Ты не думай, я не жду похвалы, обойдусь и без нее. Но вы не захотели понять меня, уперлись в эти тридцать гектаров — и баста! Ну, как я объясню колхозникам, почему надо досевать? Не верю, мол, что получим высокий урожай. Не верю вашей готовности драться за свеклу. Так? Они вправе ответить: зачем было огород городить? Так, да? Эх, под корень сечете нас, руки отбиваете.
Георгий Данилович, склонив голову набок, клейким взором рассматривал Ламаша. От него не укрылось, что Владимир Кузьмич не только огорчен, но и очень обижен, и ему была понятна его обида: почти два года председательствует в «Заре мира» и сегодня в первый раз возвращается с бюро со строгим выговором. Его острые, тщательно выбритые скулы малиново пламенели, обычный ровный басок срывался почти на крик. Протасов заметил и болезненную судорогу, внезапно исказившую его лицо, и с сочувствием заключил: «Нелегко ему, трудно перебарывает гордость», но тут же подавил это непрошеное чувство; иначе какой же смысл имело все то, что несколько минут назад произошло в этом кабинете, да и принятое по его предложению решение бюро было еще свежо в памяти. Желая показать, что разговор окончен и он не одобряет его, а обсуждать больше нечего, Протасов поднялся и строго сказал:
— Не все, что было сказано здесь, запоминай, однако ты подумай хорошенько, среди пустых слов и золотые проглянут. А со свеклой хитрить не советую, есть указание обкома, спуску не будет, так и знай… Ну, давай лапу и уходи, у нас еще много вопросов на повестке.
У двери он остановил Владимира Кузьмича и неожиданно задушевно сказал:
— Долго не увижусь с тобой, знаешь, на той неделе на курорт еду.
— Двадцать футов под килем, как говорят морячки, — пожелал Ламаш. — А куда едешь?
— В Сочи. Нежданно-негаданно вышло. Я ведь на осень рассчитывал, думал взять отпуск попозже и побродить с ружьишком. Боюсь, мой лягаш дворовой утки от дикой не отличит.
— Ну, это не велика беда! В любую субботу приезжай, — покажу угодья, и с ружьишком побалуешься, и на рыбалку сходим. Богатые места у меня на примете. Только уговор: все скрыть от Галины Порфирьевны.
Они посмеялись немного, и Георгий Данилович легонько подтолкнул Ламаша к двери.
Недовольный собой, Владимир Кузьмич вышел из райкома. Только на улице он вспомнил, что Климов где-то ожидает его. Однако, проходя по коридорам райкома, он не встретил председателя «Восхода», значит, тот так и не дождался его и уехал. Надо было искать какой-нибудь попутный транспорт, чтобы вернуться в Рябую Ольху.
Владимир Кузьмич любил пройтись по городку. Под каблуками приглушенно цокает асфальт, приятно почувствовать ногою не рыхлые комья пахоты или пыльный проселок, а твердую плоскость, от которой и пахнет как-то особенно: чуть-чуть пыльцой и гарью машинного масла. Недавно по улице проехала поливальная машина, и обе стороны дороги блестели и были чернее, чем середина. Редкие прохожие брели по улице в жаркий послеполуденный час. За оградами и заборами в солнечно-беззаботных садах под молодой зеленью деревьев лежали сквозные тени, и лица у встречных были беззаботные, распаренные. Походкой манекенщицы мимо прошла девушка с модными раскосыми глазами, с охапкой белой сирени в руке, и на Владимира Кузьмича пахнуло сложным запахом — духов, пудры и сирени. Он повел носом и обернулся, чтобы еще раз взглянуть, как стройные ножки постукивают «шпильками» по асфальту, — давно не видел таких красивых девчонок, на которых можно любоваться, как на картинку. Через дорогу перебежали два мальца, перегоняя один к другому консервную банку, словно футбольный мяч. Городок жил своей жизнью, так непохожей на жизнь деревень. А ведь они рядом, — выйдешь на окраину — и тут же, за оврагом, поля, поля, поля. Им нет конца и края, зелеными волнами набегают они на городок и, если бы не асфальт, наверное, ворвались бы на улицы. Сейчас поля изнурены от зноя, дышат тяжко, как горячечный больной, но горожанам нет печали до них, — они насыщаются теплом и ароматом подступающего лета.