Ярмат, заложив под язык щепоть наса, умолк. Юлчи отдыхал, опустив усталую голову.
Вдруг, нарушив безмолвие раскаленного воздуха, послышались звуки песни. Прелестью и свежестью весны повеяло от мелодии, от чистого и звонкого голоса певца. Юлчи даже зажмурился от удовольствия.
Песня долетела издалека, с байской половины. Чтобы не нарушить очарования, Юлчи ни о чем не спросил Ярмата. Весь отдавшись звукам, он плотнее закрыл глаза и еще ниже опустил голову. Душа юноши, казалось, медленно таяла в песне, а нежный, ласкающий сердце голос как бы высасывал усталость из всех его жил…
Песня кончилась. Но через минуту взвилась снова. Тот же голос звенел уже иной мелодией, расцветал иными красками, горел иной страстью, еще более захватывающей душу…
Когда замерли в воздухе последние отзвуки и этой песни, Юлчи не вытерпел:
— Какой голос! В жизни не слышал такого! Это у дяди поют?
Ярмат сплюнул табак, снисходительно улыбнулся:
— Да, у нас.
— Вчера певца не было слышно. Наверное, сегодня днем приехал?
Ярмат рассмеялся:
— Этот певец известен на весь свет. Голос его — единственный из единственных. Но сейчас его здесь нет.
— Как же так? — удивился Юлчи. — Если его нет, откуда песня?
— Верно, певца нет, а песня есть, — продолжал смеяться Ярмат. — Штуку такую граммофоном зовут, видал?
— Нет. А что это такое?
— Голос певца переводят на отдельные кружки вроде тарелочек. Положат потом такую тарелочку на машину, покрутят ушко. Тарелочка начнет вертеться быстро-быстро, и польются песни, зазвенят дутары[17], тамбуры. Прямо как живой человек…
— Дурачите меня, думаете: кишлачный простак поверит, мол? — нахмурился Юлчи.
— Зачем мне тебя дурачить? Умом-мудростью можно всего добиться. Вот конку в городе раньше таскали лошади. А теперь конка без лошадей бегает. А почему — без лошадей? Все наука, мудрость. Так и граммофон. Он, должно быть, из Фарангистана[18] появился. Недавно один знающий человек рассказывал: у них, говорит, по части всяких ремесел искусные мастера есть. Среди баев граммофон теперь модой стал. На пирушках поставят его посредине и наигрывают. Не веришь — вечерком могу показать.
Вдруг послышался другой голос. Кто-то быстро-быстро говорил — то по-мужски басом, то по-женски тоненько, то, словно младенец, тянул: ынга, ынга…
Юлчи удивленно глянул на Ярмата.
— Это Абдулла, знаменитый комик. Сейчас он в граммофоне потешается, — пояснил Ярмат.
— Товба! — только и мог сказать Юлчи. Он взял кетмень и молча принялся за работу.
Ярмат собрал чайник, пиалы и, уходя, крикнул:
— Живой будешь — в Ташкенте еще и не таких чудес насмотришься, паренек!..
Гости с аппетитом съели мастерски приготовленное жаркое, выпили сверх того по большой касе «кабульской» шурпы и сидели в беседке, тяжело отдуваясь. Когда Ярмат полил водой двор, гости перешли в тень карагача на просторную супу. Там, облокотившись на большие пуховые подушки, они расположились на шелковых одеялах, разостланных по краям мягкого красного ковра, и пили чай. Пили много и жадно, стараясь утолить жажду. Жара и переполненные желудки особенно томили толстяков. Среди восьми гостей непомерно тучными были двое: недавно разжившийся и так же быстро растолстевший владелец хлопкового завода Джамалбай и потомственный «бай-калян» — великий бай, скотовод Султанбек. Расположившись на противоположных сторонах супы, оба толстяка часто обменивались дружескими шутками, подсмеиваясь над своей полнотой.
Большинство гостей были людьми среднего возраста — от тридцати до сорока лет. Потягивая густой чай, они говорили о торговле, о женщинах, о банковских делах. «Гвоздем» беседы были анекдоты о скупости одного известного ташкентского бая: собравшиеся здесь, видимо, считали себя людьми щедрыми, чуть ли не равными легендарному Хатамтаю[19]…