— Вы обмываете усопшего и заодно хотите обчистить наши карманы!
— Ясно одно: когда ты умрешь, никто из нас не придет обмывать тебя, ты отойдешь в мир иной вместе с грязью, и, если тебе суждено попасть в рай, тебя все равно оттуда выгонят, потому что ты будешь вонять! Такая кара ждет каждого скупердяя… Создатель не жалует их своей милостью.
Дядя побледнел и, пробормотав какую-то молитву, заплатил трем мужчинам сполна. Наблюдая за ним из окна, я ликовала. Вдруг чья-то рука потащила дядю в угол: то была иссохшая длань его жены, никому не уступавшей по части жадности и ненависти, обожавшей к тому же всякого рода интриги. Страшная женщина. Как-нибудь в другой раз я еще поведаю вам о ней, ибо она тоже заслуживает того, чтобы судьба вынесла ей приговор. Она злобно выговаривала мужу за то, что он уступил мойщикам.
Еще день или два я должна была играть роль мнимого сына. Одетая во все белое, я спустилась, дабы возглавить погребальный обряд. Я надела темные очки, а на голову надвинула капюшон своей джеллабы. При этом я не произносила ни слова. Люди наклонялись ко мне, выражая соболезнования. Боязливо прикладывались к моему плечу. Я внушала всем робость, и меня это вполне устраивало. В большой мечети, согласно обычаю, меня назначили руководить молитвой по усопшему. Я делала это с тайной радостью и почти нескрываемым удовольствием. Еще бы, женщина мало-помалу брала реванш, одерживая верх над сообществом довольно жалких мужчин. Во всяком случае, в отношении мужчин моего семейства это было сущей правдой. Простершись ниц, я не могла не думать о скотском желании, которое мое тело - выставленное таким образом напоказ — возбудило бы у всех этих мужчин, если бы они знали, что перед ними молится женщина. Я уже не говорю о тех, кто приходит в неистовый экстаз, стоит им увидеть чей-то задранный кверху зад, причем неважно, кому он принадлежит - женщине или мужчине. Прошу прощения за подобное замечание, но увы, это так…
Погребальная церемония свершилась без всяких происшествий. Самое прекрасное воспоминание, которое осталось у меня от этого дня, связано с прибытием на кладбище. Благодаря ослепительному солнцу весна, казалось, навеки поселилась там, могилы были сплошь покрыты ярко-зеленой травой, зачарованными обилием света маками и разбросанной повсюду неведомо чьей рукой геранью. То был сад, где столетним оливам надлежало охранять своим скромным, но незыблемым присутствием покой усопших душ. На одной из могил задремал какой-то знаток Корана. На деревьях играли дети. Влюбленная парочка спряталась за могильным камнем, высота которого позволяла целоваться, оставаясь незамеченными. Размахивая руками, юный студент читал на ходу «Гамлета». Женщина в свадебном наряде спустилась с белой лошади. Неведомый всадник в синей гандуре[3] жителей Юга пересекал кладбище на кобылице. Казалось, он кого-то ищет.
Добравшись до места, процессия распалась. Некоторые прикрывали глаза руками, не в силах вынести яркого света. Об усопшем и думать забыли. Могильщики стали искать вырытую могилу. Следовавшие за нами уличные ребятишки принялись танцевать, потом, словно исполняя балетные па, приблизились к телу, подняли его и закружились, напевая какую-то африканскую песнь, затем медленно двинулись к одной из могил, вырытых утром, и опустили тело туда. Сбежались перепуганные могильщики и прогнали ребятишек, пригрозив им лопатами и заступами. Ко мне подошла невеста и накинула мне на плечи свой великолепный, шитый золотом бурнус. Она шепнула мне на ухо: «Он ждет тебя на белой в серых яблоках лошади… Ступай к нему, только не спрашивай зачем, ступай и будь счастлива…» И она исчезла. Что это было: видение, образ, обрывок сна или остаток двадцать седьмой ночи, а может, неведомый голос? Не успела я опомниться, как чья-то крепкая рука подхватила меня за талию и приподняла: прекрасный всадник посадил меня на свою лошадь, и никто не сказал при этом ни слова. Меня похитили, как в старинных сказках. Галопом промчался он по кладбищу. Однако я успела бросить взгляд на тело отца, которого могильщики вытащили из могилы, чтобы похоронить по всем правилам исламской религии. Увидела я и своих дядьев: испугавшись до смерти, они, пятясь, покидали кладбище.
То был прекрасный, поистине великолепный день.
Благоухающий сад
О свет луны, о луноликая, сияющая полночная звезда, этот шитый золотом бурнус — твое жилище, крыша твоего дома, шерсть, из которой будут сотканы твои сны, теплое одеяло в долгие зимние ночи, когда мне придется отсутствовать… Но я никогда не покину тебя. Я слишком долго ждал, чтобы оставить тебя хотя бы на одну ночь…
Путешествие длилось целый день. Время от времени он разговаривал со мной, повторяя все те же слова, называл меня то «принцессой Юга», то «луноликой», то «утренней зарей». Я сидела сзади, закутанная в бурнус, руки мои обвивали его стан. Из-за бешеной скачки мои скрещенные руки водили сверху вниз по его упругому животу. Странное чувство овладело мной, я ему не противилась, не пыталась доискиваться ответов на свои вопросы, словно продолжая в полудреме видеть сон. На лошадь я села впервые. И к моему волнению примешивалось ощущение внутренней свободы, согревавшее все мое тело. Ведь что такое приключение? Это прежде всего ощущение чего-то странного и необычного, дарующее наслаждение. Приникнув головой к его спине и закрыв глаза, я нашептывала памятную с детства песенку. Еще вчера я помогала душе умирающего отлететь в небеса, а сегодня сжимала в объятиях незнакомца, может, даже принца, ниспосланного ангелами той самой двадцать седьмой ночи, принца или тирана, искателя приключений или бандита с большой дороги, но мужчину, живого мужчину, у которого мельком видела только глаза, ибо лицо его было скрыто… одного из тех мужчин, что живут в пустыне и зовутся синими людьми[4].
Едва получившая вольную рабыня была похищена, и, возможно, теперь ее ждет новая тюрьма, замок с высокими, толстыми стенами, охраняемый вооруженными мужчинами, замок без окон и дверей, с одним только входом; я представила себе, как отодвинутся одна или две плиты и пропустят всадника с его добычей…
Я задремала. Мне снился сон. Я все позабыла. Свежий ветер ласкал мои щеки. Слеза радости, исторгнутая холодом, скатилась по моему липу. Небо переливалось голубыми, красными и сиреневыми красками. Солнце клонилось к закату. В этот день поста мне не хотелось ни есть, ни пить. Мой всадник остановился на мгновение и сказал мне, словно я знала его привычки:
— Остановимся у детей. Если все сложится удачно, можем прервать пост у них.
— У каких детей?
Он не ответил.
Деревня раскинулась в маленькой долине, куда можно было проникнуть, свернув на потаенную тропу. Всюду были воздвигнуты препятствия, охраняемые детьми. Каждый раз следовало сказать пароль, состоящий из четырех фраз, что-то вроде маленького стишка, который мой всадник знал назубок:
Я не сразу узнала стихи Абу-ль-Ала аль-Маарри[5]. В отроческие годы мне довелось читать «Рисалят аль-Гуфран»[6], однако этих стихов я не помнила. Вечером один мальчик пришел к моему всаднику и сказал:
— Ну что, Шейх, видел ты ад, что сказали тебе мертвые и что сделали проклятые?
4
Синие люди — так называют туарегов, представителей берберского народа, живущих в южных районах Северной Африки; мужчины там носят синее покрывало, которым закрывают лицо (примеч. пер.).
5
Абу-ль-Ала аль-Маарри (973-1057 или 1058) — арабский поэт и мыслитель. Автор сборника философско-гуманистических стихов «Обязательность необязательного», трактатов «Послание о прощении» и «Послание об ангелах» (примеч. пер.).