И он оглянулся назад, на сожжённый город.
Адъютант принёс водку в стаканах.
— А помнишь, генерал, — продолжал Матвеев, — когда-то в Сокольниках, около лабиринта, такие клетушки с живою оградой из подстриженной сирени были, и в каждой столик и скамеечки. И самовар подавали... Туда всё больше семействами приезжали.
— Ну и комаров же там было, — вставил не расположенный к лирике начальник штаба, — не то, что здесь.
— А здесь самовара нет, — сказал Матвеев.
— Зато и комаров нет. А лабиринт там действительно был такой, что трудно выбраться.
Матвеев посмотрел через плечо на расстилавшийся внизу город и усмехнулся:
— Лабиринт...
Внизу сходились, расходились и перепутывались улицы, на которых среди решений многих человеческих судеб предстояло решаться одной большой судьбе — судьбе армии.
В полутьме вырос адъютант.
— С левого берега от Боброва прибыли. — По его голосу было видно, что он бежал сюда и запыхался.
— Где они? — вставая, отрывисто спросил Матвеев.
— Со мной. Товарищ майор! — позвал адъютант.
Рядом с ним появилась плохо различимая в темноте высокая фигура.
— Встретили? — спросил Матвеев.
— Встретили. Полковник Бобров приказал доложить, что сейчас начнёт переправу.
— Хорошо, — сказал Матвеев и глубоко и облегчённо вздохнул.
То, что последние часы волновало и его, и начальника штаба, и всех окружающих, решилось.
— Командующий ещё не вернулся? — спросил он адъютанта.
— Нет.
— Поищите по дивизиям, где он, и доложите, что Бобров встретил.
III
Полковник Бобров ещё с утра был отправлен встретить и поторопить ту самую дивизию, в которой командовал батальоном Сабуров. Бобров встретил её в полдень, не доезжая Средней Ахтубы, в тридцати километрах от Волги. И первым, с кем он говорил, был как раз Сабуров, шедший в голове батальона. Спросив у Сабурова номер дивизии и узнав у него, что командир её следует позади, полковник быстро сел в готовую тронуться машину.
— Товарищ капитан, — сказал он Сабурову и поглядел ему в лицо усталыми глазами. — Мне не нужно вам объяснять, почему к восемнадцати часам ваш батальон должен быть на переправе.
И, не добавив ни слова, захлопнул дверцу.
В шесть часов вечера, возвращаясь, Бобров застал Сабурова уже на берегу. После утомительного марша батальон пришёл к Волге нестройно, растянувшись, но уже через полчаса после того, как первые бойцы увидели Волгу, Сабурову удалось в ожидании дальнейших приказаний разместить всех вдоль оврагов и склонов холмистого берега.
Когда Сабуров в ожидании переправы присел отдохнуть на лежавшие у самой воды брёвна, полковник Бобров подсел к нему и предложил закурить.
Они закурили.
— Ну, как там? — спросил Сабуров и кивнул по направлению к правому берегу.
— Трудно, — ответил полковник. — Трудно... — И в третий раз шёпотом повторил: — Трудно, — словно нечего было добавить к этому исчерпывающему всё слову.
И если первое «трудно» означало просто трудно, а второе «трудно» — очень трудно, то третье «трудно», сказанное шёпотом, значило — страшно трудно, до зарезу.
Сабуров молча посмотрел на правый берег Волги. Вот он — высокий, обрывистый, как все западные берега русских рек. Вечное несчастье, которое на себе испытал Сабуров в эту войну: все западные берега русских и украинских рек были обрывистые, все восточные — отлогие. И все города стояли именно на западных берегах рек — Киев, Смоленск, Днепропетровск, Ростов... И все их было трудно защищать, потому что они прижаты к реке, и все их будет трудно брать обратно, потому что они тогда окажутся за рекой.
Начинало темнеть, но было хорошо видно, как кружатся, входят в пике и выходят из него над городом немецкие бомбардировщики, и густым слоем, похожим на мелкие перистые облачка, покрывают небо зенитные разрывы.
В южной части города горел большой элеватор, даже отсюда было видно, как пламя вздымалось над ним. В его высокой каменной трубе, видимо, была огромная тяга.
А по бездонной степи, за Волгой, к Эльтону шли тысячи голодных, жаждущих хотя бы корки хлеба беженцев.
Но всё это рождало сейчас у Сабурова не вековечный общий вывод о бесполезности и чудовищности войны, а простое и ясное чувство ненависти к немцам.
Вечер был прохладным, но после стенного палящего солнца, после пыльного перехода Сабуров всё ещё никак не мог прийти в себя, ему беспрестанно хотелось пить. Он взял каску у одного из бойцов, спустился по откосу к самой Волге, утопая в мягком прибрежном песке, добрался до воды. Зачерпнув первый раз, он бездумно и жадно выпил эту холодную чистую воду. Но когда он, уже наполовину поостыв, зачерпнул второй раз и поднёс каску к губам, вдруг, казалось, самая простая и в то же время острая мысль поразила его: волжская вода! Он пил воду из Волги, и в то же время он был на воине. Эти два понятия — война и Волга — при всей их очевидности никак не вязались друг с другом. С детства, со школы, всю жизнь Волга была для него чем-то таким глубинным, таким бесконечно русским, что сейчас то, что он стоял на берегу Волги и пил из неё воду, а на том берегу были немцы, казалось ему невероятным и диким.