— Здесь штаб? — спросил Сабуров.
Человек осветил фонарём документы и ответил, что здесь.
— Как к начальнику штаба пройти? — спросил Сабуров тихо.
— К начальнику штаба?
За его спиной послышался показавшийся ему знакомым голос:
— Кто тут к начальнику штаба?
— Я.
— Откуда?
— От Проценко.
— Вот как. Интересно, — сказал голос. — Ну, идёмте.
Когда они вошли в обшитую досками штольню, Сабуров оглянулся и увидел, что сзади него идёт тот самый генерал, которого он видел в первую ночь у Проценко.
— Товарищ командующий, — обратился к нему Сабуров, — разрешите к вам.
— Да, — ответил генерал и, открыв маленькую дощатую дверку, прошёл первым.
Сабуров, поняв это как приглашение следовать за ним, тоже вошёл.
За дверью была маленькая каморка с топчаном, клеёнчатым диваном и большим столом.
Генерал сел за стол.
— Подвиньте мне табуретку.
Сабуров, не понимая зачем, подвинул табуретку. Генерал поднял ногу и вытянул её на табуретке.
— Старая рана открылась, хромать стал... Докладывайте.
Сабуров доложил по всей форме и протянул генералу донесение Проценко. Генерал медленно прочитал его, потом вопросительно посмотрел на Сабурова.
— Значит, у вас по-прежнему тихо?
— Так точно, тихо.
— Это хорошо. Стало быть, у них уже нет сил одновременно атаковать на всех участках, даже в удачные для них дни. Потерь мало последнее время?
— Точно не знаю, — сказал Сабуров.
— Я вас не про дивизию спрашиваю, про дивизию тут написано. Как у вас в батальоне?
— За эти восемь дней шесть убитых и двадцать раненых. А за первые восемь дней — восемьдесят убитых и двести два раненых...
— Да, — протянул генерал, — много... Долго блуждали, пока нас нашли?
— Нет, я быстро нашёл, только я уже начал сомневаться: в трёхстах шагах стрельба, думал, вы переменили командный пункт.
— Да, — заметил генерал, — чуть не переменили, мои штабники уже решили сегодня ночью менять, но я вечером вернулся из дивизий и запретил им. Когда тяжело так, как сейчас, запомните это, капитан, — а сейчас, смешно скрывать, очень тяжело, — нельзя следовать правилам обычного благоразумия и менять свои командные пункты, даже когда это кажется очевидной необходимостью. Самое главное и самое благоразумное в такую минуту, чтобы войска чувствовали твёрдость, понимаете? А твёрдость у людей рождается от чувства неизменности, в частности от чувства неизменности места. И до тех пор, пока я смогу управлять отсюда, не меняя места, я буду управлять отсюда. Говорю для того, чтобы вы применили это к себе в своём батальоне. Надеюсь, не думаете, что затишье у вас будет долго продолжаться?
— Не думаю, — ответил Сабуров.
— И не думайте, оно ненадолго. Саватеев! — крикнул генерал.
В дверях появился адъютант.
— Садитесь, пишите приказание.
Генерал быстро при Сабурове продиктовал несколько строк короткого приказания, сущность которого сводилась к тому, чтобы Проценко не дал немцам оттянуть людей с его участка и провёл для этого несколько частных атак на своём южном фланге, там, где немцы прорвались к Волге.
— Припишите, — добавил генерал, — поздравляю с присвоением генеральского звания. Всё. Дайте подписать.
Отпуская Сабурова, генерал поднял на него свои усталые, окружённые синевой бессонницы глаза.
— Давно знаете Проценко?
— Почти с начала войны.
— Если хотите быть хорошим командиром, учитесь у него, приглядывайтесь. он на самом деле не так прост, как кажется с первого взгляда: хитёр, умён и упрям. Словом, хохол. У нас многие только делают вид, что они спокойные люди, а он из тех, кто в самом деле спокоен, вот этому у него и учитесь. Он мне о вас доносил, что вы хорошо действовали в первые дни, когда попали в окружение. Теперь вы всей дивизией можете считать себя в окружении. А в этих обстоятельствах главное — спокойствие. Мы с вами восстановим связь, но вода — всё-таки вода, так что помните это. Впрочем... — генерал усмехнулся, — вода на нас иногда хорошо действует, когда она сзади нас. Примеры тому — Одесса, Севастополь... Надеюсь, и Сталинград, с той разницей, что его мы не сдадим ни при каких обстоятельствах. Можете идти.