— Порядочно.
Сабуров услышал, как Гордиенко усмехнулся в телефон, и, положив трубку, облегчённо вздохнул.
Обедали вчетвером: кроме комиссара и Лопатина, подошёл и Масленников. Лопатин, вернувшись в штаб, был полон той радостной облегчённости, какая появляется у человека на войне, когда чувство опасности переходит в чувство относительной безопасности.
За обедом он заговорил как раз об этом.
— Вот вы вчера говорили, кому из нас страшней. Откровенно сказать, чувство опасности и возможность умереть — утомительное чувство, от него устаёшь, не правда ли?
— Правда, — подтвердил Сабуров.
— В тылу часто не понимают, что опасность не есть величина постоянная, что на фронте всё относительно. Когда после атаки солдат попадает в окоп, окоп кажется ему безопасностью, когда я из роты прихожу к вам в батальон, мне эта ваша нора кажется крепостью, когда вы попадаете в штаб армии, вам кажется — там тишина, а на том берегу Волги, хоть его и обстреливают, для вас курорт, между тем как для меня вчера утром уже тот берег казался страшной опасностью.
— Всё верно, — согласился Сабуров, — с той поправкой для Сталинграда, что здесь сейчас штаб армии находится тик же близко от немцев и в такой же опасности, как мы, а учитывая сегодняшнее затишье у нас, даже в большей.
После обеда Сабуров взял шинель и, надевая её, без всякой задней мысли сказал:
— Ну, я пойду во вторую роту...
Но Лопатин воспринял это как приглашение или, может быть, даже вызов. Он тоже поднялся и молча надел шинель.
— А вы куда?
— С вами, — ответил Лопатин.
Сабуров посмотрел на него, хотел возразить, но потом понял, что если этот человек принял простые, не относившиеся к нему слова за предложение идти, то теперь он всё равно настоят на своём. И, питая неприязнь к лишним разговорам, Сабуров просто сказал:
— Ну, хорошо, пойдёмте.
Второй ротой по-прежнему командовал сибиряк Потапов. Увидев Сабурова с незнакомым человеком, должно быть, из штаба, Потапов, по укоренившейся у фронтовиков в дни затишья привычке, начал с того, что пригласил их к себе в блиндаж закусить чем бог послал.
— Ничего особенного, правда, нет — наши сибирские пельмени, только и всего.
Сабуров знал, что если уж у Потапова есть пельмени, то это отличные пельмени. И вообще в тоне, которым было сказано Потаповым «ничего особенного», было то особое фронтовое щегольство, с которым младшие начальники приглашали к столу старших, повсюду, начиная с роты и кончая армией. Всегда, когда это было мало-мальски возможно, они старались устроить так, чтобы повар у них был лучше, чем у начальства, и готовил вкуснее...
Отказавшись от пельменей, Сабуров и Лопатин пошли по окопам.
Отделение, которым командовал Конюков, окопалось за передней стеной дома. Окоп был вырыт под самой стеной, вдоль фундамента. Два хороших хода сообщения шли из окопа назад под дом, где была вырыта покрытая обгорелыми брёвнами землянка. Два пулемётных гнезда были аккуратно устроены, места для стрелков тоже, причём слева всюду были сделаны земляные полочки, где лежал всякий солдатский припас: гранаты, котелки и прочее.
— Курите, курите, — сказал Сабуров, когда собравшиеся перекурить бойцы вытянулись при его появлении.
— Насыпай табачок да кури, землячок, — подал команду Конюков.
Все кругом засмеялись, и Сабуров понял, что разговор в рифму не случайность, видимо, Конюков щеголяет этим.
— Ну, как живёшь, Конюков? — спросил Сабуров.
— Хорошо, товарищ капитан.
В Конюкове не исчезла дисциплинированность, но после полумесяца боёв среди опасностей он стал чувствовать себя на более товарищеской ноге с начальством.
— Как, привык к бомбам?
— Так точно, привык. Уж он («он» — на солдатском языке неизменно означало — немец) бросает их, бросает, приучает, приучает, как же тут не привыкнуть!
— Вот старший сержант Конюков, — сказал Сабуров, повернувшись к Лопатину. — За храбрость представлен мною двадцать седьмого числа к ордену.
Конюков счастливо улыбнулся. Он уже слышал от командира роты, что его представили к ордену, но то, что сейчас командир батальона вслух повторил это при бойцах, было ему приятно. Как это часто бывает с людьми в минуту волнения, он вспомнил не то, что требовалось сказать сейчас, а то, что въелось ещё издавна, на действительной, и вместо «Служу Советскому Союзу» рявкнул: «Рад стараться...»
— Вот товарищ корреспондент из Москвы, — сказал Сабуров. — Расскажи ему, Конюков, чем ты двадцать седьмого отличился, а мне дай пока бинокль.