Соклей часто препирался с Менедемом о том, заслуживают ли "Илиада" и "Одиссея" столь почетного места в жизни эллинов. Он не всегда был самым тактичным из людей, а временами, особенно в погоне за правдой, становился одним из самых нетактичных. Менедем приготовился пнуть брата, если ему вздумается завести философский спор, но тот лишь снова склонил голову и пробормотал:
— Истинно так, о благороднейший. Так и Аристид не будет забыт, пока жив кто-то из нас, знавших его.
Менедем сделал долгий глоток из своей чаши, беззвучно прошептав Соклею "Euge". Брат только слегка пожал плечами, как бы говоря, что не сделал ничего, достойного похвалы, а всего лишь вёл себя соответственно случаю. Для Менедема это оказалось более чем достаточно. Лишь позже он задумался, не был ли он несправедлив к Соклею.
Братья позволили Аристайону вновь наполнить свои чаши, затем попрощались с ним.
— Благодарю вас ещё раз, о благороднейшие, за то, что пришли рассказать мне… рассказать то, что следовало, — сказал отец Аристида.
— Это наименьшее, что мы могли сделать, — ответил Менедем. — Только жаль, что нам пришлось.
— Да, — тихо согласился Соклей. По отстраненному выражению глаз было ясно, что он снова среди тех иудейских камней. — Да, очень жаль.
В последний раз выразив свои соболезнования Аристайону, они покинули лавку горшечника, и не успели далеко отойти, когда позади раздался женский крик.
— Должно быть, Аристайон рассказал жене, — поморщился Менедем.
— Да, — согласился Соклей. Они прошли ещё несколько шагов, и он продолжил: — Давай возвратимся в твой дом или в мой и напьёмся. У нас ведь больше нет на сегодня дел?
— Нет ничего такого, что не подождёт, — Менедем обнял Соклея за плечи. — Я думаю, это самая мудрая твоя мысль за весь день, наилучший.
— Но будем ли мы думать так же наутро? — спросил Соклей.
Менедем пожал плечами.
— Это же будет утром. Тогда мы об этом и позаботимся.
Соклей открыл глаза и тут же пожалел. Ему больно было смотреть на льющийся через ставни солнечный свет. Голова раскалывалась. Мочевой пузырь готов был лопнуть. Он полез под кровать за ночным горшком. Облегчившись, Соклей подошёл к окну, отворил ставни и, выкрикнув: "Берегись!", чтобы предупредить прохожих внизу, выплеснул содержимое горшка на улицу.
Потом, всё ещё еле двигаясь, он спустился по лестнице и сел в прохладном внутреннем дворике. Спустя пару минут во двор сунула курносое личико рыжеволосая Фракийка, рабыня семьи Соклея. Он ей помахал и увидел, что она прикидывает, нельзя ли удрать, сделав вид, что не видит его. Решила, что не получится, и подошла к нему.
— Что хотите, молодой господин? — спросила она по-гречески с заметным акцентом.
Время от времени он брал её в постель. Она подчинялась ему, но не наслаждалась, и потому Соклей не делал этого чаще. Не это было у него на уме и сейчас.
— Принеси мне чашу хорошо разбавленного вина и ломоть хлеба, — приказал он.
На её лице отразилось облегчение.
— Я делаю, — сказала она и поспешила прочь. Другие просьбы она исполняла не столь охотно. Соклей не стал даже пялиться на её зад, пока она удалялась в сторону кухни — доказательство того, что вчера он чересчур много выпил. Она мгновенно вернулась с вином и ячменной лепешкой.
— Вот. Лепешка только что из печи.
И правда, ещё тёплая.
— Спасибо, — сказал Соклей, и сделал жест, будто отсылает её прочь. — Ступай. Уверен, у тебя полно дел.
Она кивнула, и оставила его в одиночестве. Он откусил лепешку — вкусная и мягкая, как раз то, в чём нуждался его желудок. Он стал понемногу потягивать из чаши вино. Глоток за глотком, и головная боль утихала.
Соклей почти закончил свой завтрак, когда по лестнице спустился отец.
— Радуйся, — сказал Лисистрат. — Ну, как ты?
— Уже лучше, чем было, когда поднялся, — ответил Соклей. — Вино помогло.
— Жаль, что сейчас не весна, — заметил Лисистрат. — Сырая капуста хороша для больной головы, но сейчас не сезон, — он подошёл и сел рядом с сыном. — Я понимаю, почему вы с Менедемом сделали то, что сделали. Потерять человека тяжело. А иногда, ещё тяжелее сказать семье, что его больше нет.
— Да, — Соклей склонил голову. — Его отец стойко держался, а когда мы ушли, мать начала рыдать… — он схватил чашу и допил остатки.
— Да, тяжёлое дело. Очень тяжёлое. — Лисистрат замялся, потом продолжил: — Я слышал, ты, вроде, героем себя показал в той стычке?