Одна в темной, душной часовне она плакала. Она плакала, потому что Сорен исчез, не сказав ни слова ни ей, ни Кингсли, а это означало, что ему было так больно, что он хотел защитить их от этого зрелища.
Она плакала, потому что боялась, что он останется там один, и только его мысли составят ему компанию. И хотя она не знала его мыслей, она знала, что они представляют собой опасную компанию.
- Сохрани его, Боже, — молилась она вслух. - Не позволяй ему забыть, как он любим. Я люблю его, и Кингсли любит его. Защити его и верни домой.
Молитва была простой, десткой, но это все, что Нора могла сказать.
Обычно она молилась и шла домой. Но сегодня вечером ее молитв было недостаточно. Ей нужно было нечто большее. На самом деле, не ради Бога, а ради собственного спокойствия. Она оставила Гморка слегка дремать на полу возле ее скамейки и прошла через неф к притвору, где нашла на железной подставке горку обетных свечей и спичек.
Она сунула двадцатку в коробку для пожертвований. Доллар за свечу. Девятнадцать долларов в качестве жертвы за всю собачью шерсть, оставленную Гморком.
Натренированным щелчком спички Нора зажгла обетную свечу и прошептала свою короткую молитву, коснувшись кончиком пламени фитиля.
- Боже, верни Сорена домой.
Нора оставила свою маленькую молитву гореть и выскользнула через боковую дверь, Гморк следовал за ней по пятам. Возвращаясь к своему дому, она почти никого не видела снаружи, Гморк был рядом с ней, защищая ее от всех призраков, гоблинов и опасных пьяниц Нового Орлеана. В то время как Кингсли жил в итальянском особняке площадью шесть тысяч квадратных футов, она жила в гораздо меньшем доме, выкрашенном в красный цвет и почти скрытом кованым забором и огромным дубом. И забор, и дерево были украшены бусами Марди Гра.
Бусы были тут, еще когда она купила это место, и она оставила их там, потому что они были яркими и красивыми. Она предполагала, что в какой-то момент они изнашиваются и опадают, но загадочным образом их стало больше. Она никогда не видела, чтобы кто-нибудь добавлял бусы, но сейчас, несомненно, их было больше, чем когда она переехала. Красные, синие, пурпурные, золотые, черные и белые. Но в основном серебрянные.
На днях она собиралась поймать кого-нибудь за украшением бусами ее дома и спросить, почему именно она и никто другой на улице.
И почему серебрянные?
Пока не везло. Но она могла бы жить с небольшой загадкой в своей жизни. Чтобы вещи не наскучили. Однажды Сорен снял с ее дерева несколько ниток бус и связал ее ими. Той ночью в ее постели был Марди Гра.
- Сорен, — сказала себе Нора, открывая заднюю дверь. - Поторопись и возвращайся домой, пожалуйста. Я скучаю по тебе. Моя киска скучает по тебе…
Это была не молитва.
Это был крик о помощи.
Нора вошла через заднюю дверь на кухню и включила свет. У нее была почта — несколько листовок с ненужной рекламой. Счет за электричество в ее темнице. Напоминание о визите к ветеринару. Книга, которую она заказала («Сила и слава»)… и чек от издателя. Большой чек. После оплаты счетов у нее останется достаточно денег, чтобы купить тот Harley-Davidson SuperLow в цвете Iced Pearl, на который она так засматривалась. На шаг ближе к тому, чтобы стать Ангелом Ада, чем Сорен.
Открытка выскользнула из-под спама, когда она отправила его на переработку. Она наклонилась поднять ее с пола.
Уже несколько недель она получала открытки от своего возлюбленного. Это были единственные сообщения, которые она или Кингсли получали от него во время его поездки. Ни звонков, ни СМС, ни электронных писем, ни бумажных писем. Нора просто проснулась однажды утром месяц назад и обнаружила, что ее кровать пуста. Два дня спустя она получила открытку из Техаса, на обороте которой ничего не было написано, кроме ее имени и адреса, написанных рукой Сорена.
Нора понятия не имела, что именно заставило Сорена отправиться в путешествие через всю страну, даже не поцеловав ее на прощание, но она планировала спросить его — громко. После того, как он ее трахнет, конечно.
Почему у Сорена не может быть нормального кризиса среднего возраста, как у любого другого мужчины, которого она знала? Она бы предпочла, чтобы он купил спортивную машину и завел двадцатидвухлетнюю девушку, чем просто исчез. Он мог бы хоть что-нибудь написать на открытках. Что-то вроде: я люблю тебя. Я скучаю по тебе. Я бы хотел, чтобы твоя вагина была здесь.
В течение месяца она пробиралась по ночам в церковь Святой Марии, чтобы помолиться о возвращении Сорена. И в течение месяца Сорен удалялся от нее все дальше, а не ближе. Теперь у нее было более дюжины открыток — Хьюстон, Остин, Оклахома-Сити, Феникс, Денвер, Вайоминг, Южная Дакота, Монтана, Солт-Лейк-Сити. Последней была фотография каньона Хеллс в Айдахо. Неделю назад. Она предполагала, что следующая открытка будет из Орегона или Вашингтона, а может быть, даже из Канады.
Вместо этого открытка была не из другого места, а из отеля во Французском квартале прямо здесь, в Новом Орлеане.
Когда она перевернула ее, то увидела сообщение.
Номер 301. Ключ на ресепшене на твое имя.
Почерк Сорена. Ни марки ни штампа.
Нора сделала глубокий вдох. Ее голова откинулась назад, и она закрыла глаза.
- Чертовски вовремя.
Затем она отправила Кингсли короткое сообщение.
Сорен вернулся.
Кингсли ответил в стиле типичного Кингсли.
Спасибо, блять, - написал он, и это было самое близкое к молитве от Кинсгли Эджа.
Глава 8
Приоритетом номер два было выяснить, почему отец Айк покончил с собой. Первым приоритетом было отвлечь Паулину от отца Айка до тех пор, пока это не сможет сделать Сайрус. И он знал, что делать. Он заказал еду на вынос — гондурасскую еду из Лос-Катрачос — налил коктейли, включил «PLAY» на своем любимом джазовом альбоме и усадил Паулину на диванчик. Хотя труба Кристиана Скотта 1не была лекарством от печали, она была весьма эффективным средством лечения. А если и это не сработает, то поцелуй, два или десять тысяч. Столько, сколько Сайрусу могло сойти с рук.
Он скользнул ладонью по животу Паулины, мягкому и дрожащему под тонким льном ее блузки, и сжал ее бедро. Она повернула лицо, чтобы встретиться с ним глазами. В мире не было женщины с такими глазами, как у Паулины. Они напоминали ему фотографии в стиле сепии, светло-коричневые, из другого времени и места, с ресницами, почти такими длинными, что щекотали ему щеки. Но более того, это были честные глаза, которые ничего, совсем ничего не скрывали от него и просили его ничего, совсем ничего не скрывать от нее. Так что он ничего от нее не скрывал. Он позволил ей увидеть, как сильно он ее любит, обожает, дорожит ею, хочет ее, а затем поцеловал ее в мягкие полные губы, чтобы убедиться, что она поняла послание.