— Не знаю.
Тут я распознал ее интонацию, какой еще никогда не слышал — страх. Спросил:
— Что-то случилось?
— Я буду в «Южном» в полдень. Придешь?
— Конечно, я…
Щелк.
Отель «Большой южный» внизу Эйр-сквер полгода стоял закрытым на ремонт. Я знал швейцара дольше, чем мы оба были готовы признать. У него было красное лицо, расширенные вены человека, который пьет ежедневно. Но он умудрялся не вылететь с работы, а это уже побольше, чем получалось у меня. Он приветствовал меня по-голуэйски:
— Как оно, Джек?
За все наши годы мы так и не определили это ускользающее «оно». Возможно, оно всеохватно. Я исполнил свою роль, ответил:
— Вроде ничего.
Он раскинул руки, показывая на перемены, спросил:
— Что думаешь?
Я мало что думал, выглядело все примерно так же, но ответил:
— Хорошо постарались.
Он просиял, словно лично надзирал за работами. Мы в Ирландии никогда не упускаем незаслуженных похвал. Зовем это честностью. Швейцары, таксисты, бармены — все они лучшие источники информации. Я наклонился поближе, чтобы вызвать заговорщицкую атмосферу, сказал:
— Страшное дело, что случилось с отцом Джойсом.
У него загорелись глаза. Скандал… почти не хуже полбутылки «Джеймисона» в заначке.
— А ведь он сюда захаживал.
Я спросил с мрачным видом:
— Значит, ты его знал?
Глупее наблюдения не придумаешь, зато в правильном направлении. Он возбужденно взял меня за руку, отвел от двери:
— Приходил каждую пятницу в пять, хоть часы сверяй.
Вскинул правую руку, ткнул пальцем в дальний угол.
— Всегда один и тот же столик, большой стакан ирландского, пинта «Гиннеса». Однажды там уселись какие-то американцы. Я их пересадил.
Он уставился на меня, ожидая вердикта по его поступку.
— Молодец, — сказал я.
Достал пару банкноту, сунул ему, спросив:
— А куда он ходил во время ремонта?
Он посмотрел на меня, как на ненормального:
— А я почем знаю?
И ушел.
Что я узнал? Хер да ни хера. Сам сел в углу, пожалел, что не могу взять ирландского с пивом. Заказал кофейник и стал следить за дверью. Через полчаса появилась Ридж. Пришла в белой футболке, коричневых джинсах, сандалиях, всем видом заявляя: «Эй, все круто, меня ничего не парит».
А вот ее лицо говорило совсем другое: тревожные морщины на лбу, губы угрюмо поджаты. Я встал навстречу, но ее это не впечатлило. Села, сказала:
— Задержалась в пробке.
Я показал на кофейник:
— Уже остыл, могу попросить еще…
Она покачала головой, поступила как все полицейские — зафиксировала все выходы, окна, количество людей. Это впитывается в подкорку, разучиться невозможно. Она начала:
— Я никогда тебе не рассказывала, что хотела стать медсестрой? Поступала в полицию, но, если бы меня не взяли, следующий вариант был — медсестра.
Так говорила — можно подумать, мы постоянно беседуем о личном. Конечно, мы многое прошли вместе, но не по своему выбору.
— Нет, не рассказывала, — ответил я.
Она ковыряла ремешок часов — единственный признак ее волнения.
— Для подготовки я устроилась соцработницей для престарелых. Одна старушка жила в Россавилле, очень обеспеченная, но такая сучка.
От ее слов так и полыхало ненавистью. Ридж словно вернулась в прошлое. к той тетке. Хотелось крикнуть: «Давай, так ей! Не держи в себе!»
Она продолжила:
— Как только меня приняли в полицию и назвали дату, когда явиться на учебу, я пошла сказать той старой жучке, что больше к ней не приду. Она и слышать не хотела. Знаешь, что ответила?
Я понятия не имел, покачал головой.
— Тебе платят, чтобы заботиться обо мне.
Ридж чуть не улыбнулась от воспоминаний, сказала:
— А я ей: еще такой чек не выписали, чтобы вы меня заботили.
Я гадал, как это связано с тем, что ее пугает. Она сказал, словно читая мои мысли:
— Это никак не связано с тем, о чем я хотела поговорить.
Видимо, я сидел с недоумевающим видом. Пытался изобразить сочувствующую аудиторию, и она добавила:
— Я хотела, чтобы ты понял: заботит меня только полиция. Иногда кажется, больше у меня ничего другого и нет.
Будто мне надо это объяснять. День, когда меня турнули из органов, — один из самых черных в моей жизни. То и дело слышно, как говорят: «Я не то, чем зарабатываю на жизнь». Сразу видно, что они не из полиции. Уровень самоубийств среди копов в отставке выше крыши, потому что нельзя просто перестать быть копом. Все, что во мне есть, выросло из времен службы. Я так и не оправился после увольнения. Все катастрофы, одна за другой, коренились в той утрате.