Гениально. Достоевский примирил западников и славянофилов, объявив спор между ними недоразумением и объяснив, что западники — тоже патриоты, потому что их любовь к Европе — проявление чисто русских национальных качеств. И ведь что удивительно: представители обеих партий услышали и одобрили Фёдора Михайловича, тогда как в наше время его вероятнее всего прокляли бы и те, и другие. А тогда западники и славянофилы буквально по очереди рыдали на груди у Фёдора Михайловича. Впрочем, стоило насторожиться, обратив внимание на то, что рыдают они на груди у своего примирителя, а не друг у друга. То есть противоречия между ними отнюдь не исчезли, но сглаживанию этих противоречий было положено воистину блестящее начало.
И вот сегодня наши западники и патриоты терзают друг друга с таким остервенением, как будто Достоевский никогда и не жил на свете.
Заостримся же наконец на одном парадоксальном факте с тем, чтобы понять, что в факте этом нет ничего парадоксального. Достоевский — человек до мозга костей православный, всю свою душу отдавший православию, был вместе с тем самозабвенно влюблён в Европу. При этом на убеждениях Достоевского нет даже налёта либерализма, он исповедовал православие в самой строгой его форме. И никаких прокатолических симпатий Фёдор Михайлович никогда не испытывал, даже напротив, в своей критике католицизма он заметно перегибал палку. А Европу любил до головокружения. Он понимал и чувствовал Европу, может быть, куда лучше, чем современные ему европейцы. В чём тут феномен? К этому вопросу мы ещё вернёмся, а пока хотелось бы привести проевропейские высказывания Достоевского.
Эти высказывания не любят цитировать православные, они как–то не вписываются в схему нашей «борьбы с чужебесием». Ну а русские либералы вообще Достоевского не любят, слишком он на их вкус православный и Европу любит не с того бока. Если же вы не принадлежите к фанатикам одной из этих двух партий, проевропейские мысли Достоевского должны вас очень заинтересовать.
В «Дневнике писателя» находим такие слова: «Ведь это страшная и святая вещь — Европа. О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям–славянофилам, по вашему — ненавистникам Европы, эта самая Европа, эта страна святых чудес — знаете ли вы, как дороги нам эти чудеса и как любим и чтим, более чем братски любим и чтим мы великие племена, населяющие её и всё великое и прекрасное, совершенное ими? Знаете ли вы до каких слёз и сжатия сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родной нам страны… Никогда вы, господа наши европейцы и западники, столь не любили Европу, сколь мы, мечтатели–славянофилы, по–вашему — исконные враги её».
Достоевский щедро раздаривает свою любовь к Европе персонажам своих романов, например, Версилову, устами которого говорит: «Русский… становится наиболее русским именно тогда, когда он наиболее европеец… Я во Франции — француз, с немцами — немец, с древними греками — грек, и тем самым наиболее русский, тем самым я настоящий русский и наиболее служу для России, ибо выставляю главную её мысль».
В другом месте у Версилова: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия, каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же точно была отечеством нашим, как и Россия. О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти осколки святых чудес, и даже это нам дороже, чем им самим».
А вот что говорит Иван Карамазов своему брату Алёше: «Я хочу в Европу съездить… и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище… Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, в то же время убеждённый всем сердцем моим, что всё это давно уже кладбище и никак не более».
Достоевский ни разу не сказал, за что именно он так любит Европу, что он в ней ценит, перед чем преклоняется, но слова Ивана Карамазова проливают свет на этот вопрос. «Дорогие покойники» и «надгробные камни» — это всё знаки славного христианского прошлого Европы. Достоевский влюблён в колорит европейского христианства, которое уже в его эпоху принадлежало там прошлому. Не в католицизм и не в папизм влюблён Достоевский, а в христианские ценности и начала, которые у нас с ними общие, но которые в Европе приобрели особенный колорит, и этот колорит, этот дух христианского Запада (и наш, и не наш одновременно) эти «святые чудеса» очаровывают сердце русского православного человека.
Помню, каким открытием было для меня знакомство с историей вселенских соборов. Ведь все до единой ереси, ради опровержения которых эти соборы и собирали, пришли с Востока, из недр эллинской цивилизации. Греки — очень глубокие мыслители, они способны были выражать тончайшие оттенки богословских истин, но порою они становились такими путаниками, впадали в такое горькоплачевное суемудрие, что хоть святых выноси. Латины никогда особой глубиной не отличались, но зато обладали удивительно ясным, прозрачным, последовательным мышлением, и вот эта–то безупречная латинская логика не раз становилась спасительной на вселенских соборах. Во всех без исключения случаях римские легаты вставали на сторону православных и ни разу не поддержали еретиков. Как прекрасны эти римские легаты, решительно и твёрдо встававшие на защиту истин православия.