— Да, наверное. Я догадываюсь.
— Европа и есть настоящее информационное общество. Настоящее информационное общество, созданное информаторами. — Темные глаза Ульриха сузились. — Общество крыс. Стукачей. Иуд. Шпионов. Ну как, этот перевод передает мой пафос?
— Да.
— Значит, это отличный перевод. Он схватывает немецкие обороты и интонации. — Ульрих весело засмеялся и понизил голос: — В Мунхене легко спрятаться, потому что наши полицейские никогда не торопятся. Если вы ловкач и у вас хорошие друзья, вы можете жить в Мунхене, залечь на дно. Но если ищейки что-то заметят, они явятся и арестуют вас. Вам нужно с этим считаться.
— Ульрих, а вы тоже нелегал?
— Вовсе нет. Я немец и гражданин Германии. Мне двадцать три года. — Он потянулся и обнял ее за плечи. — Мне просто нравится такая жизнь. Это настоящий кайф. И еще по идеологическим причинам. Излишняя честность ни к чему, она скорее приносит вред.
Майа заглянула в свою сумку. Ей захотелось быть откровенной с ним, пожаловаться, но, увидев, сколько всего он сумел стащить, она предпочла промолчать.
Конечно, без своего владельца мини-банк был бесполезен, но в сумке нашлось несколько карточек с ерундовыми остатками наличности. А также билет на мунхенский поезд. Темные очки. Щетка для волос, расческа. Лак для волос. Губная помада (не ее цвета), увлажняющий ночной крем, жвачка со вкусом мяты. Минеральные таблетки для настоек, противовоспалительное средство, платки и бумажные салфетки, красивый маленький мобильный телефон. Скроллер и фотокамера.
Майа схватила камеру. Компактный туристический цифровой фотоаппарат. На ощупь камера показалась ей очень приятной. Она пристально осмотрела линзы, потом обернулась, выбрала нужный ракурс и заключила лицо Ульриха в рамку. Он отпрянул и торопливо покачал головой.
Майа проверила информацию в памяти камеры и аккуратно очистила встроенный диск с фотографиями.
— Вы и правда хотите, чтобы я взяла все это?
— Эти вещи вам пригодятся, — ответил Ульрих по-английски.
— Отлично. — Она начала протирать камеру бумажной салфеткой.
— Я случайно заглянул в вашу сумку, — признался он. — Пока вы смотрели вверх на этих психов католиков. И увидел, что в ней ничего нет, кроме недоеденного бесплатного кренделя и трусиков со следами крысиного помета. Мне стало любопытно. — Ульрих вплотную придвинулся к ней. — Поймите, я не собирался пользоваться вашей сумкой, да и кому она нужна? Я подумал, что мог бы вам помочь, защитить как-нибудь. Не знаю, кто вы, маленькая калифорнийка. Но вы не от мира сего, уж это точно. Без поддержки вы в Мунхене долго не продержитесь.
Она ослепительно улыбнулась ему. Майа была счастлива и абсолютно уверена в себе.
— Итак, вы мой новый друг?
— Разумеется. Я из плохой компании. Как раз то, что вам нужно.
— Вы очень щедры. Во всем, что касается чужой собственности.
— Я был бы щедр и к своей, имей хоть что-нибудь. Если бы мне позволили. — Он взял ее руку и осторожно сжал ее. — Неужели ты мне не веришь? Ты можешь мне во всем доверять. Тогда мы классно проведем время. — Ульрих взял ее руку и легонько дотронулся пальцами до своих губ.
Майа высвободила руку и провела ладонью по его шее. Она наклонилась к нему. Их лица соприкоснулись. Их губы встретились.
Поцеловав его, Майа пришла в восторг. От замшевого воротника куртки шел жар, и казалось, что его стройную молодую шею окутало горячее облако. Запах мужского тела пробил плотную оболочку ее памяти, и она вспыхнула от пробудившегося желания. Майа почувствовала, что все ее нутро сжалось и будто взорвалось, а голова ни о чем не думала. Она стала крепко и страстно целовать его.
— Будь осторожна, моя мышка. — Со счастливым вздохом Ульрих вырвался из ее объятий. — За нами следят.
— Разве я не могу поцеловать парня в подземке? — удивилась она и вытерла рот рукавом. — Что тут плохого?
— Для нас ничего, — согласился он. — Но кое-кто может на нас обратить внимание. А это ни к чему.
Она оглядела вагон. На них уставились чуть ли не десяток мунхенцев. Поймав ее взгляд, немцы не стали отводить глаза. Они с большим интересом и без смущения рассматривали Майю и Ульриха. Она нахмурилась и прикрыла лицо камерой, пытаясь спрятаться от любопытных. Однако немцы заулыбались и помахали ей руками, весело кивая на фотоаппарат. Она неуверенно уложила его в сумку.
— Кстати, куда мы едем? Куда ты хочешь меня отвезти? Где мы заляжем на дно?
Ульрих от души рассмеялся:
— Так я и думал. Ты сумасшедшая.
Она ткнула его в бок:
— Только не говори, что тебе это не нравится. Слышишь, ты, жулик.
— Конечно нравится. Именно такую сумасшедшую я искал всю жизнь. Знаешь, ты очень хорошенькая. Правда. Но тебе стоит отрастить волосы.
— Я достану парик.
— Я принесу тебе семь париков, — пообещал Ульрих. Он опустил глаза, и она заметила, какие у него тяжелые веки. — По парику на каждый день недели. И добуду одежду. Ты же любишь хорошо одеваться, верно? По твоему жакету видно, что ты любишь хорошо одеваться.
— Я люблю яркие вещи.
— Ты убежала из дома, чтобы немного встряхнуться, получить впечатления, разве не так, моя мышка? С энергичными людьми можно классно оттянуться. — На мгновение она почувствовала его дыхание, но от поцелуев реакции Ульриха замедлились. Он утратил инициативу и с трудом мог контролировать свои жесты. — От объятий я всегда глупею, — заявил Ульрих и задумчиво погладил ее левое бедро. — Я собирался отвезти тебя в дешевенький отель, но потом решил, что тебя лучше спрятать в моей потайной берлоге.
— В потайной берлоге? Как это мило. Ну, и что мне еще нужно?
— Туфли получше, — очень серьезно посоветовал ей Ульрих. — Контактные линзы. Кредитные карточки. Парики. Пудра. Хоть какой-то немецкий. Карта города. Еда. Вода. Хорошая, теплая постель.
Они вышли из метро в Швабинге. Ульрих привел ее в полуподвал четырехэтажного дома двадцатого века, выстроенного из дешевого уродливого желтого кирпича. Кто-то аккуратно снял электропроводку, здание превратилось в развалины. Ульрих поднял масляную лампу со шнуром у входной двери.
— Ты не должна впускать в подвал санитарных инспекторов, — объяснил он ей. Они не стали подниматься на разболтанном лифте, а взобрались по темной, плохо пахнущей лестнице. — В службе социальной помощи работают упрямые скоты. Очень храбрые. А вот мунхенские полицейские хоть куда и потому ленивые. Хотят, чтобы машины работали за них. Но им трудно спрятать прослушки в подвале без электричества.
— А сколько человек живет в этой дыре?
— Человек пятьдесят. Приходят, уходят… Мы анархисты.
— И все молодые?
— Умираем к сорока годам, — сказал Ульрих по-английски и улыбнулся. — Они называют нас молодыми. Старикам подвалы не нравятся. Ни свобода, ни уединение им ни к чему. Они желают жить со своими воспоминаниями, пылесосами, креслами-качалками, наличностью, мониторами и охранной сигнализацией. Короче, им нужен комфорт. Настоящие старики никогда не живут в подвалах или в таких вот лачугах. Им это ни к чему. — Ульрих опасливо огляделся по сторонам. — Одна из многих потребностей, в которых они больше не нуждаются.
— Ульрих, у тебя есть родители?
— У каждого человека есть родители. Иногда мы от них сбегаем. Вольно или невольно. — Они добрались до площадки на третьем этаже, и он поднял шипящую лампу, чтобы получше рассмотреть ее лицо. Вид у него был озадаченный. — Не спрашивай меня о родителях, а я не стану спрашивать о твоих.
— Мои уже умерли.
— Тебе лучше, — отозвался Ульрих, продолжая взбираться по ступенькам. — Мне было бы тебя жаль, но я в этом не уверен.
Они поднялись на верхний этаж и отдышались. Вошли в прохладный холл с пустыми стенами, изрисованными граффити. Надписи были грубыми, вызывающими и весьма политизированными, написанными крупными аккуратными буквами. Многие были на английском. «Покупка новой машины сделает вас суперсексуальным». «Чем больше потратишь, тем больше получишь».