— Это полковник Моори Кёниг, — предположил Галарса.
— Наверняка он. Его страсть к Покойнице еще не угасла, но теперь он далеко. В феврале он уехал в Бонн. Правительство назначило его военным атташе в Федеративной Германии. Есть еще генералы, которые его поддерживают или боятся его. Это опасный тип. Чем раньше мы отстраним его от операции, тем лучше. Если он опять начнет безобразничать, Фескет и я, мы введем его в рамки.
Фескет смущенно то скрещивал ноги, то распрямлял их. Полковник закурил сигарету. Все трое принялись курить в неловкой, торжественной тишине.
— Моори Кёниг болен, — сказал Фескет. — Разлука с Покойницей довела его до болезни. Он мне угрожает. Он хочет, чтобы я ему привез тело.
— Почему бы вам не послать его ко всем чертям? — сказал Галарса.
— Его угрозы Фескету очень опасны, — объяснил Короминас. — Извращения. Слабости в прошлом, которые он хочет обнародовать.
— Не давайте себя запугать, Фескет.
— Вот покончу с этим поручением, а потом попрошусь в отставку, — сказал лейтенант. Его лицо покрылось внезапной бледностью. Вся его жизнь поставлена на карту здесь, он зависит от этих двух, вероятно, неумолимых людей, от которых ему нечего ждать пощады. А он ее и не хочет. Он хочет только уехать от них.
— Это правильно, — сказал Короминас. — Вы уйдете с высоко поднятой головой.
Вот так началось путешествие Галарсы. Он должен был сесть на пароход «Конте Бьянкамано» вместе с трупом 23 апреля. Он выдает себя за Джорджо де Маджистриса, безутешного вдовца Марии Маджи. Фескет выедет на следующий вечер на «Кап Фрио» в Гамбург. Он назовется Энно Кеппен, а фальшивую покойницу — последнюю копию Персоны — отправят контрабандой, в ящике из-под радиоаппаратуры, в котором теперь находится подлинное тело. Копию эту прикроют проводами, микрофонами, катушками и пленками. Доктор Ара повторит на теле из винила и воска звездчатую метку за ухом и татуировкой изобразит на затылке крохотный кровеносный сосуд.
Персона была в идеальном состоянии, но то, что с Ней происходило, было далеко от идеала. Гроб, купленный для дороги, был слишком велик, и доставили его в Службу слишком поздно. На нем были два замка с шифром, заменить его уже оказалось невозможным. Тело свободно болталось между шелковистыми тканями обивки.
— Море его истреплет, — заметил Галарса. — Приедет вся избитая.
Попытались ее закрепить газетами и оберточной бумагой, но тут Фескет вовремя сообразил, что ведь этот гроб последний. Она будет покоиться в нем, никому не известная, в вечном мавзолее. Тогда Галарса приказал унтер-офицерам охраны, чтобы они притащили щебень и бруски с какого-либо склада стройматериалов. Оказалось, что складов на десять кварталов в окрестности нет. Пришлось в конце концов обложить тело щепками и кирпичами. Ко-роминас, еще не вполне оправившийся после операции на позвонках, ограничивался тем, что следил за весами. Довершал работу один Фескет, укладывая кое-как этот грубый материал, неловко заполняя пустоты и просветы, остававшиеся в его топорной конструкции.
— Даже не верится, — сказал Короминас. — Наша Служба — гордость армии, но когда надо выполнять важную работу, ее приходится делать трем инвалидам.
Красная пыль от кирпичей, заполнившая кабинет нового начальника, оседала не один день. Медленный этот, упорный и едкий пылевой дождь напоминал им, что Она наконец-то удаляется, и, быть может, навсегда.
Было около семи вечера, когда Галарса с катафалком прибыл в порт. Его ждали, нервничая, итальянский консул и священник, уже в облачении для заупокойной молитвы.
— Questo era il suo padre?[111] — спросил консул, указывая на гроб.
— Моя супруга, мир праху ее, — ответил Галарса.
— Accidenti, com'era grossa![112] — заметил консул. — Incredibile[113].
На пароходе пробил колокол, сирена издала короткий, скорбный гудок. Два инспектора таможни распорядились взвесить гроб, и поскольку времени оставалось мало, священник начал читать молитву, пока гроб поднимали на весы. Стрелка показала четыреста кило.
— Слишком много, — сказал один из инспекторов. — Такие ящики редко весят больше двухсот кило. Он был очень толстый?
— Толстая, — поправил его консул.
— Если это женщина, тогда еще более подозрительно. Вам придется открыть гроб.
Священник закатил глаза и поднял руки к высоким металлическим сводам порта.
— Это невозможно, — сказал он. — Это будет профанацией. Я знал эту сеньору. Святая Церковь дает гарантию.
— Таковы правила, — настаивал инспектор. — Если мы не будем их исполнять, нас выгонят. Перон и Эвита уже не правят страной. Теперь никому нет поблажек.
Сирена издала новый скорбный возглас, более высокий, более протяжный. На пароходе засветились все огни. Люди на пристани махали платками. Сотни пассажиров высыпали на палубу. «Конте Бьянкамано», казалось, уже отчаливает, но грузчики еще перетаскивали вещи в трюм.
— Не делайте этого! — повторил священник с театральной интонацией. — Богом вас заклинаю! Это будет святотатство. Вас покарают отлучением.
Он говорил с таким пафосом, что Галарса заподозрил в нем эмиссара Службы — возможно, того самого, который договорился с орденом Святого Павла о погребении тела «далеко отсюда», на другом краю света.
— Не тревожьтесь, падре, — сказал путешественник. — Инспекторы — люди понимающие.
Вместе с ними он подошел к потертому прилавку и вручил им квитанцию на груз: «причал номер 4, адрес: виа Мерканди, 23, Милан». Под квитанцию подсунул два билета по тысяче песо.
— Это за беспокойство, — сказал он.
Инспектор, в голосе которого появилась певучесть, сунул бумажки в карман и, не моргнув глазом, заявил:
— Если так, поезжайте. В этот единственный раз даем разрешение.
— Другого не будет, — сказал Галарса, не устояв перед соблазном прощальной шутки. — Моя супруга второй раз не умрет.
Поднимаясь по трапу, он подумал, что Эвита за последние шестнадцать месяцев прошла через ряд смертей и что все эти смерти Она пережила: бальзамирование, тайные переезды, кинотеатр, где она была куклой, любовь и надругательство Полковника, безумный бред Арансибии в мансарде в Сааведре. Галарса подумал, что она умирала почти каждый день, как Христос в литургических жертвоприношениях. Но он, Галарса, не собирается помогать кому — либо повторить это, Все религиозные нелепости только ухудшили мир.
Теперь он каждое утро пробуждался от кошмаров клаустрофобии. Единственным утешением в невыносимой скуке плавания была коллекция дисков капитана, где фейерверки «Бостон попе» чередовались с небольшими ариями Перселла, которые Галарса когда-то исполнял на кларнете. На разболтанном проигрывателе, который ему принесли в каюту, он каждый день слушал Аллегретто из Седьмой симфонии Бетховена. Когда оно заканчивалось, он снова его ставил, оно не надоедало ему и не утомляло: церемониальный ритм этой музыки разбухал в его душе, как находившееся внизу тело, рос, смягчался и трепетал с такой же величавой дерзостью.
В порту Сантус делегация Вагнерианского общества погрузила на судно большой деревянный сундук с рукописями Тосканини. То были заметки и портреты, которые маэстро оставил там при посещении Бразилии семьдесят лет тому назад. Была совершена краткая церемония прощания возле входа в трюм: любительский оркестр исполнил похоронный марш из Героической симфонии и «Libera me»[114] Верди. Стоя рядом с гробом Эвиты, Галарса не упустил ни одной детали торжественного прощания. В кармане у него был револьвер «беретта», и он был готов без раздумий воспользоваться им, если кто-нибудь приблизится с зажженной свечой или букетиком цветов. Довольно с него всех тех уловок, к которым прибегал Отряд Мести, чтобы почтить Покойницу. Когда музыканты открыли футляры своих инструментов, он сжал рукоятку револьвера и принялся изучать лица, ища каких-либо подозрительных знаков. Однако ничего не произошло. Сокращенные музыкальные номера быстро улетучились в удушливом воздухе трюма.