В эту ночь он с Нею не разлучался. В кузове осмотрел оставленные Фескетом вещи: в чемоданчике были только две грязные сорочки да несколько спортивных журналов. Перед рассветом он тихо вошел в свой дом, побрился и принял ванну, все время поглядывая на машину. Наблюдательный пункт был идеальный: гараж был виден изо всех окон, кроме окна гостиной. Два полицейских поста находились возле Веберштрассе, «фольксваген» посольского сторожа одиноко мокнул на обочине Боннгассе.
Полковник колебался, пойти ли в это утро работать в свой неуютный кабинет. С одной стороны, он не хотел разлучаться с Нею, с другой — опасался, что его столь долгое отсутствие вызовет в посольстве вопросы, на которые он не мог ответить. Он посмотрел на себя в зеркало. Вид был неважный. Тупая, упорная боль сжимала поясничные мышцы и принуждала его ходить согнувшись — тело мстило за часы пытки, проведенные за рулем. Пока солнце поднималось над суровым Рейном, он приготовил себе крепкий кофе.
Можно было и не глядеть на лицо жены, чтобы понять, что его ждут дурные вести. Он услышал шаги ее босых ног, шорох сорочки, хриплый, гневный голос:
— Исчезаешь, как привидение, и даже не поинтересуешься, что происходит с твоей семьей, — сказала она.
— Что тут может происходить, — возразил Полковник. — Если бы произошло что-нибудь серьезное, ты бы не залеживалась так поздно.
— Звонил посол. Ты должен вернуться в Буэнос-Айрес немедленно.
В его голове что-то обрушилось: любовь, гнев, вера в себя. Все, что было связано с его чувствами, рассыпалось вдребезги. Он услышал только грохот.
— Зачем? — спросил он.
— Откуда я знаю. Я тебе уложила чемодан. Ты должен отправиться завтра, вечерним самолетом.
— Я не могу, — сказал он. — Я не подчинюсь этому приказу.
— Если ты завтра не уедешь, на следующей неделе нам придется ехать всем.
— Дерьмо, — сказал он. — Жизнь — это дерьмо. Дает тебе и тут же отнимает.
Он позвонил по телефону в посольство и предупредил, что болен. «Мне пришлось ехать на север, — объяснил он. — Провел много часов в сидячем положении. Теперь парализован. Не могу двигаться».
— Завтра вы, Моори, должны вылететь в Буэнос-Айрес, хоть на носилках, — возразил ему посол нетерпеливым голосом. — Министр желает вас видеть как можно скорей.
— Что случилось? — спросил Полковник.
— Не знаю. Что-то ужасное, — ответил голос. — Мне только сказали, речь идет о чем-то ужасном.
Это Персона, подумал Полковник, вешая трубку. Они обнаружили, что Фескет увез оригинал, а им оставил копию. Они подвергнут меня допросу, сказал он себе. Это несомненно. Но на сей раз я не могу им дать то, чего они ждут.
Ему надо лететь, пересечь океан. А когда он уедет, что будет с Ней, кто о Ней позаботится? У него даже не было времени принарядить Ее, купить Ей гроб. Но это, по сути, еще не беда. Самое трудное будет спрятать Ее на время его отсутствия. Он представил себе Ее, одну-одинешеньку на складах посольства, в подвале его дома, в машине «скорой помощи», которую он мог бы опечатать до своего возвращения. Ничто его не устраивало. В унылом одиночестве, в этих глухих закоулках, печаль будет гасить Ее сияние, как свечу. Внезапно он вспомнил о дверце на чердак в кухонном потолке. На чердаке его жена складывала баулы, чемоданы, зимнюю одежду. Вот подходящее место, сказал он себе. Там, вверху, было небо, иногда стучал дождь по крыше, проникали косые лучи солнца, слышалась тихая, родная суета человеческих существ. Единственное неудобство состояло в том, что придется поставить в известность жену.
— Тебе следует кое-что узнать, — сказал он ей.
Они находились в кухне, над их головами была дверца на чердак. Жена макала в кофе круассан.
— Я привез из Гамбурга посылку. Я ее положу там, наверху, между чемоданами.
— Если это взрывчатка, даже не думай, — сказала она. Такое уже один раз было.
— Это не взрывчатка. Не тревожься. Но тебе нельзя будет подниматься туда до моего возвращения.
— Девочки то и дело забираются на чердак. Что я им скажу? Как мне быть?
— Скажешь, чтобы не поднимались, вот и все. Они должны слушаться.
— Ты намерен хранить оружие?
— Нет. Женщину. Она мертвая, бальзамированная. Это та женщина, из-за которой нам угрожали. Помнишь? Сеньора.
— Эта Кобыла? Ты сумасшедший. Если ты ее притащишь, я уйду и заберу девочек. А если я уйду, молчать я не буду. Меня все услышат.
Он никогда не видел ее такой свирепой, неукротимой.
— Ты не можешь так со мной поступить. Это всего лишь на несколько дней. Когда я вернусь из Буэнос-Айреса, ты Ее больше не увидишь.
— Эту женщину, здесь, в моем доме, над моей головой? Ни за что!
— Между нами все кончено, — сказал он. — Ты сама себя губишь.
— Пусть кончено, — сказала она. — Это самое лучшее.
Полковник едва мог двигаться, поясница была парализована отчаянием и бессилием. Он заперся в своем кабинете, с жадностью выпил остаток можжевеловой и проглотил несколько таблеток аспирина. Затем, вопреки протестам своих позвонков, вытащил из шкафа пачку школьных тетрадок, переданных донье Хуане мажордомом Ренци, и оригинал «Моего послания», который Эвита писала перед смертью. Все это он сложил в сумку вместе со сменой нижнего белья и чистой сорочкой и вышел на утренний свет. Когда он открыл дверцу машины, ему показалось удивительным, что Она еще там и принадлежит ему.
— Мы уезжаем, — сказал он Ей.
«Опель» пересек Рейн по мосту и направился куда-то на юг или, вернее, в никуда.
15. «КОЛЛЕКЦИЯ ПОЧТОВЫХ ОТКРЫТОК»
(Из интервью журналу «Антенна» 13 июля 1944 г.)
Все это утро он колесил без определенной цели по пустынным автомагистралям, завернул в Майнц, чтобы купить бутылку можжевеловой, и в Гейдельберг — заправиться. Я же аргентинец, говорил он себе. Я — незаполненное пространство, место, не ведающее времени, не знающее, куда оно движется.
Много раз он повторял себе: меня ведет Она. Теперь он чувствовал это во всех своих суставах: Она — его путь, истина и жизнь.
Когда ему было шесть лет, родители повезли его в Айхштетт в Баварии познакомиться с дедушкой и бабушкой. Он запомнил морщинистые лица молчаливых стариков, могилы князей-епископов под плитами церквей, покой речки Альтмюль в сумерках. Перед возвращением в Буэнос-Айрес бабушка показала ему хижину у реки, где она родилась. Трава там была сырая, мягкая, и тучи жаждущих насекомых летали у самой земли. Он услышал вой незнакомых ему животных и долгий, гортанный, как будто женский плач.
«Это кошки, — сказала бабушка. — Сейчас время течки». Он всегда вспоминал этот момент, словно именно тогда началась его жизнь, а до того не было ни реальности, ни горизонтов, была только запертая дверь, выходившая в никуда.
Но поскольку надо было выбрать какое-то направление, он решил ехать в Айхштетт. Возле Домбюля его остановил патруль.
— Вы везете тяжелобольного? — спросили у него. — В какую больницу?
— Я не еду в больницу. Я везу мертвую землячку. Я должен привезти ее в Нюренберг.
— Откройте машину, — сказали ему. — Ехать так с покойником по автомагистрали запрещается. Вы должны иметь разрешение.
— У меня есть верительные грамоты. Я дипломат.
— Это не считается. Откройте дверцу.
Пришлось подчиниться, выйти из машины. В конце концов, единственной ложью в его истории был город Нюренберг, но если полицейские его заставят, он может отклониться от этой цели. Преимущество свободы состояло в том, что он мог превращать ложь в правду и говорить правду, в которой все казалось ложью.
Один из полицейских вошел в кузов, между тем как другой остался караулить Полковника. Небо покрылось тучами, начал моросить еле заметный дождик.
— Это не покойница, — сказал полицейский внутри «опеля». — Это восковая кукла.
Полковник на мгновенье почувствовал соблазн высокомерно объяснить ему, кто такая Она, но ему уже не хотелось терять времени. Молниеносный спазм снова пронзил поясницу.
— Где вы ее раздобыли? — спросил полицейский, вылезая из кузова. — Превосходно сделана.