Однажды на рассвете он появился в доме Сифуэнтеса. Принес два баула, битком набитых письмами, документами и карточками с шифрованными донесениями. Сказал, что придет за ними, когда прошлое немного успокоится.
— За мной гонятся по пятам, Мальчик-с-пальчик, — объяснил он. — В самый неожиданный момент они могут меня убить. Может, это было бы облегчением. Может, было бы наилучшим исходом.
Баулы он оставил навсегда. Когда ему требовалось проверить что-то в записях, он заходил в кабинет своего друга днем или ночью и с помощью лупы смотрел бумаги на просвет, ища какие-то записи невидимыми чернилами. Никто уже не думал о нем как о живом существе, сказал мне Сифуэнтес. «Моори в конце концов перестал быть Полковником: виною были его болезнь, его пороки, его терзания».
В 1965 году он в последний раз ушел от жены и на некоторое время даже перестал пить. Он основал «Агентство трансамериканской прессы», которое распространяло слухи о заговорах в казармах и о бунтах на фабриках. Он сам писал эти репортажи и размножал их на мимеографе 1930 года, который то кашлял, то заикался. Он добился того, что его имя вновь появилось в газетах. В начале 1967 года у него взял интервью популярный журнал «Примера плана». На фотографии он тучный, лысый, с красным бугорчатым носом — следствие увлечения алкоголем — и беззубой потусторонней улыбкой. Его спросили, правда ли, что он «закопал труп Эвиты во мраке». «Я не буду отвечать на всякие инсинуации, — сказал он. — Я пишу книгу об этом деле. И знаете, кто мне помогает? Представьте себе, что доктор Педро Ара и сеньора Хуана Ибаргурен де Дуарте».
Он, вероятно, лгал, сам не зная, что лжет. Он выдумал себе некую реальность, и в ней он был богом. Он подражал фантазии бога: в этом виртуальном царстве, в этом ничто, заполненном только им самим, он мнил себя неуязвимым, непобедимым, всемогущим.
Рано или поздно мыльный пузырь должен был лопнуть. Случилось это в один августовский вечер. Полковник договорился встретиться со своим информатором на станции Линиерс. Выйдя на перрон, он подумал, что возвратился в один из прежних своих кошмаров. Между деревянными скамьями и закрытыми билетными киосками шла процессия паломников, над процессией возвышались большие зажженные свечи и венки из маргариток. Другие несли на носилках статую какого-то непонятного святого, изображенного раздающим пластиковые хлебцы и имитации монет. Некоторые молились перед триумфальной фотографией Эвиты в юбке стиля Марии Антуанетты, в которой она красовалась на банкетах в театре «Колон». Нестройно звучали гимны: «Придите, христиане, святой Каетан молится за нас. Эва Перон, сердце твое \ с нами всегда и везде». Перед билетной кассой женщина в пальто до пят вручила ошеломленному Полковнику букет жимолости и подтолкнула его к алтарю, на котором из своего далекого роскошного вечера улыбалась Она.
— Иди, — сказала женщина. — Положи сто песо.
— Кто ты? — обратился Полковник тоже на «ты». — Ты из Отряда Мести?
— Кем мне быть? — ответила она, возможно, не поняв. — Я эвитистка из «ангелической милиции». Но здесь, на этих празднествах, все равно, какой ты веры. Положи Ей сто песо.
Полковник отдал ей букет и, объятый ужасом, ушел в темноту. Вокруг станции стояли, как ульи, алтари с цветами. Море свечей оттеняли силуэты молящихся и паломников. С высоты знамен, посылая благословения, улыбался профиль Эвы. На балконах красовались другие Эвиты, из гипса, с платком на голове, как у Девы Марии. На лицах у всех была улыбка, с виду благожелательная, однако таившая в себе что-то хитрое, коварное, угрожающее.
Полковнику хотелось уйти подальше. Несколько раз по дороге он слышал, как из прихожих ему говорили: «Мы тебя убьем. Мы отрежем тебе яйца. Мы выколем тебе глаза». В первом же открытом магазине он купил бутылку можжевеловой и выпил ее тут же из горлышка, томимый жаждой, которую вот уже два года не мог утолить. Потом заперся в своем кабинете и продолжал пить безостановочно, пока Эвита не исчезла из его галлюцинаций и другие, более страшные тени не свалили его на пол в лужу мочи и кала.
На сей раз его спасли уборщики помещения. Телесные его немощи были столь серьезны, что врачи лишь через шесть месяцев смогли выписать его из больницы. Волей судьбы, когда он, выздоровев, вернулся в свое «Трансамериканское агентство», где тогда жил, кто-то подсунул ему под дверь запечатанный сургучом конверт с лаконичным текстом: «Близится твой час. Отряд Мести».
В отчаянии он вышел на улицу раздетый, без сорочки. Начиналась осень, лил немилосердный дождь. Писательница Тунуна Меркадо, обычно гулявшая со своей собакой поздно вечером, наткнулась на него на площади Родригес-Пенья.
— Я думала, что это человек, сбежавший из дома умалишенных, — рассказывала она мне много лет спустя. — Я подумала, что это может быть только несчастный безумец. А потом узнала его по фотографиям в газетах. Он побежал прочь, к памятнику О'Хиггинсу, и остановился у подножия, скрестив руки на груди. Я услышала, как он кричит: «Почему они не приходят сразу меня убивать? — И повторяет: — Почему они не приходят?» Я не понимала, о ком он говорит. Стала озираться кругом. На площади никого не было. Тишина, молочный свет фонарей. «Чего вы ждете, сукины дети? — снова закричал он. — Убейте меня, убейте меня!» Вдруг что-то в нем надломилось. Он расплакался. Я подошла к нему спросить, не нужна ли ему помощь, не хочет ли он, чтобы я вызвала врача.
Тунуне всегда было жаль людей, которые живут на этой площади, под открытым небом. Она уже хотела пойти просить помощи у ночных сторожей, как вдруг на площади появился лысый человечек с орлиным носом и мушкетерской бородкой.
— Это был Сифуэнтес, — сказал я. — Альдо Сифуэнтес.
— Возможно, — сказала Тунуна, которая слепо доверяет своим эмоциям, но не доверяет своим пяти чувствам. — Лысый человечек искал Полковника. С невероятной нежностью он сказал бедняге: «Пошли, Моори. Тебе тут нечего делать». «Не упрашивай меня, Мальчик-с-пальчик, — взмолился Полковник. Меня удивило, что такой грубый, скотского вида человек называет героя моих детских сказок. — Я хочу умереть». Друг накинул на Полковника какую-то шаль и почти насильно, обхватив за плечи, повел его к машине. Я еще долго стояла там, под дождем, и в ту ночь не могла уснуть.
Самоотверженно, безотказно Сифуэнтес исполнял роль поводыря при Полковнике вплоть да кануна его смерти в 1970 году. Есть люди, которые без видимой причины опекают других с нарочитым милосердием, как если бы забота о чужих людях помогала им искупить собственные прежние заблуждения и неисполненный долг. Сифуэнтес отдавался делу милосердия, не щеголяя этим. В своих мемуарах он уделил этой теме один скупой абзац: «Моори Кёниг был моим братом по сродству душ. Я хотел его спасти, но не сумел. Он попал в беду по причинам, оставшимся неясными. Его семья распалась. Ясность его ума омрачилась. Многие говорят о его пьянстве, мелких интригах и обманах. Для меня же имели значение только его сны».
Вот я и решил, что последний эпизод этой истории должен быть порождением сна.
Как я уже говорил, Полковнику почти каждую ночь снилась луна. Он видел себя идущим по белым, растресканным пустыням Моря Спокойствия, над которым сияют шесть или семь зловещих, грозных лун. Во сне он чувствовал, что ищет что-то, но всякий раз, как он видел вдали какой-нибудь выступ, неровность почвы, иллюзия рассеивалась прежде, чем он достигал того места. Такие картины пустоты и тишины оставались в его сознании на долгие часы и исчезали только с первыми глотками можжевеловой.
Когда стало известно, что три астронавта НАСА собираются высадиться на луне, Полковник с облегчением подумал, что этот его повторяющийся сон потеряет право на существование — как все сны, которые, неотвязно преследуя человека, в конце концов проявляются в каком-то уголке реальности, — и тогда у него появится свобода видеть другие сны. Они с Сифуэнтесом решили смотреть по телевизору последние часы долгого космического полета. Итак, в воскресенье вечером они уселись перед телевизором, заготовив стаканчик с костями, чтобы игрой скрасить ожидание, и запас сигарет. В передаче было слишком много кадров из центра управления в Хьюстоне и интервью с техниками, направлявшими летательный аппарат. Эти отступления нагоняли на них сон.