— Я на деньги ноль внимания, — парировал жених. — Что я, старозаветный? Для меня главное — человек.
«Для меня тоже, пан Хейник», — подумала я.
Вилла оказалась такой огромной, что там могли разместиться не только молодые, но и родители, а также все родственники пана Хейника. Плюс — швейная мастерская. Речь главным образом шла о ней. Тесть пана Хейника взялся организовать заказы для военных, а это была золотая жила. Можно было заработать без риска, что задушат налогами. Семья Крупов пригласила нас на прощальный вечер. Михал отказался, а нам было неудобно. После пары рюмок стало весело. Вспоминали пережитое.
— Смотрю, стоят в таких плащах, — рассказывал Хейник. — Я раз за дверь, предупредить пана доктора…
— Вы мне спасли жизнь, пан Хейник, — сказал ты. — Тогда каждый день людей расстреливали, действовали военные суды.
— Теперь, кажется, некоторых выпускают, — заметил пан Хейник.
— Выпускают, но не очень, — вмешался в беседу молчаливый пан Круп. Чувствовалось, что его это волнует. — Я человек простой, не очень-то во всем разбираюсь. Как же так, никто не вспоминает невинно сидевших. Сейчас некоторые легко перекрашиваются, по мне так это все равно, что тем несчастным в глаза плюнуть.
Ты принял это близко к сердцу, лицо у тебя стало серым.
Пан Круп почувствовал, что ляпнул липшее, быстро поднял рюмку и произнес тост:
— За нашу любимую пани докторшу!
Все выпили за меня.
— Я очень вас, пани, люблю, — просияла жена портного. — Вы такая простая, не держитесь свысока, всегда поговорите с человеком…
— И водочки может выпить, — засмеялся пан Хейник.
— Вот именно, — кисло подтвердил ты, — хватит водочки.
Ну и еще одно событие. Я перевела повесть Хемингуэя, которую напечатал «Пшекруй». Вокруг повести начался шум. Но немного славы перепало и мне. А потом «Твурчошчь» напечатал фрагмент переведенной мною повести французской писательницы. Меня тоже похвалили. А ведь я не была профессиональным переводчиком, не кончала институтов, французский выучила дома. Один-единственный урок, но очень важный, преподал мне в «Твурчошчи» Ежи Лисовский. Просмотрев мой текст, он вычеркнул идиому, переведенную дословно. Мне позвонили из одного крупного издательства, предложили делать переводы. Я рассказала тебе об этом, ты обрадовался. Вечером объявил гостям — мы праздновали твои именины, — что я собираюсь стать известной переводчицей. Кто-то из твоих друзей пошутил:
— Все мы грешны, Анджей, для тебя же в первую очередь существует Кристина…
— Потом снова Кристина, — добавил другой.
— И еще раз Кристина, — воскликнули все хором. — А ты в ней уверен?
— Ну, не знаю, что там Кристина прячет за пазухой, — ответил ты.
То ли и вправду что-то знал, то ли догадывался — вопрос без ответа.
На именинах кто-то из гостей произнес со смехом:
— А знаете, что у евреек ЭТО расположено поперек?
Все уже были изрядно навеселе, но я, сразу протрезвев, посмотрела на тебя.
— Еврейки не в моем вкусе, — произнес ты, стараясь подцепить на вилку маринованный грибок.
Ты сказал это спокойно, как о факте, не подлежащем сомнению. Второй раз я почувствовала себя Эльжбетой Эльснер. Это произошло за месяц до моего визита в издательство. Я неслась туда как на крыльях, правда, не очень уверенная, что справлюсь. Писатель, которого мне предлагали, был трудным для перевода. Я боялась не столько оригинала, сколько польского языка. Смогу ли найти соответствующий эквивалент. Редакторша приняла меня приветливо и сказала:
— Пойдемте к директору. Он нас ждет.
Большой кабинет, стол, ковер. Пальма. И он за столом. При моем появлении он встал, и я сразу растерялась. Состояние полной беспомощности. Я знала, что директором издательства стал некий Квятковский, одни говорили — аппаратчик, другие — гэбэшник. Но эту фамилию я никак не связывала с человеком, о котором так часто думала.
— Пан директор, эта та самая пани Кожецкая, — представила меня редакторша.
— Очень приятно, — ответил он, целуя мне руку.
Хуже всего оказалось, что я не понимала слов, которые он мне говорил, не могла ухватить их смысла. Передо мной маячило узкое лицо и чуть печальные глаза. Уже не полковник, а гражданский человек с той же фамилией.
— Мы вам даем срок полгода, — услышала я его голос. — Мы хотим, чтобы вы сдали перевод сразу после каникул.
Так долго ждать, подумала я…
Знаешь ли ты, Анджей, что такое отчаяние? Трудно описать его словами. Боль, которая расползается, как черви. Она всюду — во рту, в горле, в желудке. И невозможно спрятаться от нее, убежать. Что-то не в порядке с головой. Ощущение такое, будто на голову посажена гниющая шляпа, типа гриба… Отчаяние имеет запах гниения… Невозможно освободиться от этой вони…