Прощаясь, он чувственно и осторожно поцеловал меня. Как они оба заботливы, подумала я. Очищенный грецкий орех выглядит, словно человеческий мозг, и делится на две половинки. Так и я делила себя между двумя мужчинами. Они были такими разными и одновременно дополняли друг друга. Я не могла быть только с одним из них — сразу становилась лишь половинкой грецкого ореха…
Я теперь ходила на прогулки одна и чаще гуляла по парку. Однажды добрела до самого конца и где-то около стены увидела гипсовую скульптуру Божьей Матери. Из-под голубого одеяния выглядывали босые ноги. Она наступала ими на змею, державшую яблоко… Это лицо с пустыми глазами не соответствовало драматическому языку сцены. Гораздо больше выражения было в злых глазках змеи, которая крепко держала это яблоко, и было видно, что ни за что его не выпустит. Я долго стояла, не в силах сдвинуться с места, и неожиданно поняла, что хочу спросить у этой гипсовой куклы, где ее сын…
Пан Роберт продолжал приезжать и делать со мной упражнения. Я все еще не могла держать ручку, не очень-то удавалось и печатать на машинке, пальцы сбивались и цепляли клавиши. Как только мы остались вдвоем, пан Роберт ожил. Он начал мне рассказывать о себе, и надо признать, ему было о чем рассказывать. Вечно с ним что-то случалось. Недавно приобрел машину и открыл для себя, что автомобили — его хобби. Другим его хобби были женщины, бабоньки, как говорил он.
— Бабоньки до тридцати пахнут пеленками, а под сорок уже мускусом.
— Ну, значит, мое общество для пана не очень приятно, — со смехом сказала я, — ведь я отношусь ко второй группе.
— Пани — феномен природы, — произнес он серьезно. — Если бы мне пришлось выступить в роли эксперта, то я бы дал вам двадцать восемь, потолок — тридцать…
— Выходит, я еще имею у вас шанс?
Тогда он посмотрел мне в глаза. Что-то в этом взгляде было такое, отчего я на секунду как бы потеряла равновесие.
— Некоторые даже и ничего, — тянул пан Роберт, — но не умеют за собой следить, Такие уж точно не для меня. Я люблю, чтобы бабонька была чистенькая, душистая. Но и возраст, конечно, тоже имеет значение.
— До тридцати, — с пониманием добавила я.
— Ну еще два-три года. И конец. Личико остается ничего, а вот попка начинает провисать. А для меня висящая попка — это мрак…
Хоть я и посмеялась над ним, но в тот же вечер, раздевшись догола, стояла перед зеркалом. Хотела проверить, моя попа — уже мрак или еще нет. Мне казалось, что нет, но на все сто процентов уверена не была. Кажется, первый раз я отдавала себе отчет, что тело, с которым я все время боролась и была к нему в претензии за то, что оно доминирует над моим «я», начнет стареть. Я должна радоваться, так как возникал шанс возмездия за все, что совершило тело. Но ведь это было мое тело, и, кажется, впервые мне удалось осознать, что тело — это тоже я. Не хотела стареть, не хотела иметь висящей попы и даже начала ее бояться. Этот парень обратил мое внимание на то, до чего сама я до сих пор не дошла. Ты тоже начинал стареть, но старость мужчины абсолютно другая, может, даже интересная. Вы оба старели, оба стали седыми, а он даже начал лысеть. Ему это шло. Теперь он коротко стригся. Две горькие складки в углах рта придавали его лицу новое выражение. Как-то я со смехом сказала ему, что он становится похожим на Джеймса Стефарда.
— Поезжай в Голливуд, посмотришь, какой произведешь фурор.
А он делал вид, что не слышит. С ним невозможно было шутить. Он воспринимал все серьезно. Меня это раздражало. Правильный — из гетто. Я же обладала чувством юмора на любую тему, может, иногда черным, но он меня всегда охранял. Юмор был, как парашют, который в последнюю минуту спасает и не дает превратиться в месиво. У него юмора не было, и прыжок означал бы конец. Удивительно, как это его спасли кусты за Стеной…
Однажды в ссоре я выкрикнула:
— И зачем я тогда к тебе пришла! Ты бы понятия не имел, что я жива…
Он рассмеялся.
— Что тебя так рассмешило? — недоверчиво спросила я.