Монти раздвинул шторы и выключил лампу. За окном уже медленно разливался холодный тускло-белый свет; в предутренней тишине было что-то пугающее. Прямоугольник газона лежал как длинная унылая простыня, расстеленная для потрошения ритуального агнца. Две большие дугласовы пихты[5] застыли неподвижно, словно боясь расплескать нечто загадочное и потустороннее, переполнившее их до краев.
Высокая изгородь из бирючины казалась ровной и гладкой, как стена, все живое и округло-лиственное в ней было смазано той же тусклой белизной. В саду, который тянулся от угла дома в сторону Худхауса, несколько пичужек уже нехотя пробовали голоса, звучавшие в тишине резковато и фальшиво. Монти вдруг вспомнил мальчика, которого он видел вчера вечером за забором в конце сада. Мальчик ничего не делал, просто стоял перед Худхаусом и не отрываясь смотрел на дом. В какой-то момент у Монти мелькнула шальная мысль, что это Софи. Он все время ждал, что увидит ее. Когда думаешь о человеке постоянно, ничего удивительного, если в конце концов тебе явится его тень. Интересно только, кто решает, являться ей или не являться, — сама тень?
Ему так часто казалось, что Софи рядом, что она нарочно не показывается и дразнит его, исчезая из комнаты в тот самый момент, когда он входит. Скитаясь по дому вместе с ним, всегда недосягаемая, она словно бы продолжала понемногу меняться. Что, если и правда она воплотилась в тень — вечно удаляющуюся, как те смутные тени из далекого прошлого? Какие сны приснятся в смертном сне?.. Если она продолжает существовать в мире своих неведомых сновидений, — снится ли он ей? Может быть, ее спящая душа каким-то образом управляет им? Тратит ли она на бесплодные страдания свою ту жизнь с тем же упрямством, с каким тратила эту? Возможно, что мы держим мертвых, как и живых, в плену наших мыслей; возможно, что и они точно так же держат нас. «О чем ты думаешь? — кричала она. — Проклятье! Почему я не знаю, о чем ты думаешь?..» Или это были его слова? В жизни их любовь была пыткой для обоих. Смерть могла бы явить милосердие, положить конец их вечному противостоянию — но не положила. Как часто ему хотелось оборвать поток ее мыслей. Прервался ли он теперь или они по-прежнему извергаются из нее неиссякаемым потоком, вторгаясь в его жизнь с изнанки бытия? Волен ли оставшийся в живых прекратить это жестокое и бессмысленное рабство, отпустить на свободу обезумевшую тень? Как сделать это? Да, они любили друг друга. Но что из того? Любовь сама оказалась безумием.
Столько лет он копался в своей душе, «работал над собой» — и вот теперь может наконец полюбоваться на плоды своей работы. Правда, любоваться не на что. Он пытался управлять собственными сновидениями, не терял бдительности даже во сне, силился соединить сон и явь. Последнее удалось ему лишь отчасти: сны не сделались более жизненными, зато жизнь стала походить на сон. В известном смысле это и требовалось. Но, как часто бывает, он получил верный ответ в неверной форме. Страхи из сновидений научились свободно вползать в его дневную жизнь, и вместо желанной мудрости явилось новое полчище кошмаров. Духовные поползновения закончились полным крахом. Теперь он чувствовал себя жалким подмастерьем, да и хозяин его был, кажется, невеликий мастер — так, средней руки колдун. Разумеется, тот мальчик под акацией ничем не напоминал Софи — хоть в ней и была мальчишеская, как Монти определял ее когда-то для себя, субтильность. И все же в какой-то миг он со страхом и замиранием сердца ждал, что она обернется и ее очки сверкнут в полутьме, как звериные глаза. Разумеется, это был просто мальчик, и Монти сразу понял это. Но страх остался. Что, если мальчик услышит шаги и оглянется? Монти развернулся и молча пошел к дому, по дороге машинально скользя рукой по змеиным изгибам древесных стволов. От деревьев исходило ощущение покоя. В Локеттсе его ждал Мило Фейн — холодный, ироничный, усмехающийся над его малодушным бегством.
Разглядывая залитый жестким утренним светом газон, Монти вспомнил про обещанный приезд матери. Миссис Смолл, при всей ее светской благовоспитанности, слишком явно недолюбливала Софи. Она безусловно желала Софи смерти — и, возможно, не все ее тайные желания пропали втуне. Разумеется, нелюбовь двух женщин была взаимной: Софи, со своей стороны, даже не пыталась это скрывать. Со свекровью она всегда держалась как иностранка, будто нарочно растравляя английскую душу истинной леди. Мать Монти причисляла себя к обедневшей аристократии. Она была очень довольна писательским успехом своего сына и очень недовольна его женитьбой. Софи, конечно, девушка вполне состоятельная, признавала она, — но происходит из совершенно чуждой и непонятной, «нуворишеской» среды швейцарских торговцев. Одним словом, миссис Смолл нашла жену Монти вульгарной, а к ее матери с первой же минуты почувствовала непреодолимую неприязнь (тоже, впрочем, взаимную). Раньше миссис Смолл безапелляционно заявляла: «Создатель Мило Фейна может жениться на ком угодно», — но под «кем угодно» явно имелась в виду юная англичанка — лучше всего титулованная леди, — нежная и благовоспитанная, которую миссис Смолл живо приберет к рукам и превратит в свою младшую союзницу. Хотя, скорее всего, она бы и в этом случае нашла, за что возненавидеть невестку.
Отец Монти, бедный священник, умер, когда Монти было всего восемь лет. Через неделю после похорон мать приказала сыну называть ее отныне по имени: Лиони — и вместе с этим выспренним и непонятным звукосочетанием в их отношения вошло что-то темное и такое же непонятное. Лиони, в юности мечтавшая стать актрисой (что впоследствии, несомненно, усугубило ее нелюбовь к Софи), после смерти мужа пошла ради единственного сына на жертву, а именно согласилась преподавать дикцию и пение в частной школе для девочек. Она торжествовала, когда Монти поступил в Оксфорд, сокрушалась, когда он закончил его не бог весть как, сокрушалась еще больше, когда он стал школьным учителем, торжествовала, когда он бросил учительство и стал известным писателем, снова сокрушалась, когда он женился на хриплоголосой невоспитанной иностранке. И вот теперь опять пришло время торжествовать. Софи умерла, иностранки больше не было. Лиони не могла, да и не особенно старалась скрыть свое удовлетворение; спасибо, хоть не навязывала сыну свое общество. В день похорон она благоразумно сказалась «больной». Возможно, на радостях ее тянуло танцевать и она просто боялась не сдержаться. Она, разумеется, уже не работала в школе, а жила в кентской деревушке, в собственном маленьком домике, купленном для нее Монти, и разыгрывала сельскую гранд-даму. Теперь, выдержав сообразную обстоятельствам паузу, она собиралась предстать перед сыном в качестве триумфаторши и вершительницы дел. По всей видимости, она пришла к выводу, что первый и самый бурный этап траура (читай торжества) пора завершать. В последнее время слащавые письма от нее приходили чуть ли не каждый день. Ее интересовало недвижимое имущество (Локеттс), движимое имущество (вещи) и, разумеется, сам Монти. И ах как жаль, что невестка не оставила ей внука! Забеременела только раз, и то кончилось выкидышем.
Приезд миссис Смолл не очень беспокоил Монти. Это было неважно. Он относился к матери с сыновней нежностью, вполне ее понимал и даже сочувствовал. Ее нынешнее ликование никак его не трогало. Смерть так обобрала, обесцветила и обессмыслила его существование, что булавочные уколы жизни практически не действовали на него. Эмоции матери не касались его — он стал неприкасаем. Он ощущал себя неуничтожимым, потому что был уже уничтожен. В последние дни перед смертью жены к нему пришло гадкое чувство опустошенности. Он не мог заставить себя обнять Софи. Не потому (как она думала), что ее болезнь внушала ему отвращение, — просто смерть уже завладела ею и чувство необратимой утраты, уже источаемое ее телом, было для него невыносимо. Он слышал, что некоторые могут обнимать и даже целовать своих мертвецов. Он бы не смог. Сознание того, что любимого человека уже нет, перечеркивало для него все. Долгие дни, пока она умирала, он мучился еще и тем, что не мог прикоснуться к телу, в котором она, как это ни ужасно, все еще обитала.
5
Разновидность пихты, названная по имени шотландского ботаника Дейвида Дугласа (1798–1834).