Он помолчал.
«Конечно, и прежде случалось, что порой художник оставался в безвестности, — продолжал он, — но чтобы такой художник вдруг явился миру как гений, как равный среди великих, нет, ничего подобного я не припомню. Допустим, что картина была написана пять или самое большее шесть веков назад.
В таком случае трудно поверить, чтобы за все это время никто — ни один профессионал, ни один любитель искусства — не обратил бы внимания на это произведение. Понятно, следует вычеркнуть два века пребывания картины в Ватикане, здесь что угодно может кануть в вечность. Но где находилась картина до Ватикана, все эти годы, десятилетия и столетия?
И почему всего одна картина, где же другие, отмеченные мастерством этого гения? Тот, кто сумел написать ее, находился, должно быть, в состоянии большого душевного подъема. Иными словами, он находился, несомненно, в высшей точке своего творческого созидания. Но где же остальные картины, спросим мы. Отчего случилась такая абсолютная и потрясающая безвестность?
Я нахожу единственное разумное объяснение. Только в этой картине живописец раскрыл себя полностью. Эмоциональный, взрывной ее характер дает основание думать, что она стала единичным случайным явлением. Галлюцинации или видения нередко дают толчок подобному взрыву.
Но поскольку, как мы знаем, иных картин, отмеченных рукою этого мастера, не имеется, вполне логично предположить, что он внезапно ушел из жизни, так и не успев создать новых произведений».
Здесь профессорское воодушевление иссякло. Лекция закончилась.
Под вечер я пригласил реставратора заглянуть ко мне домой. Августовское тепло окутывало город, но легкий западный бриз смягчал жару, и было приятно сидеть на балконе и наблюдать за сгущавшимися сумерками. Я поставил на стол хорошо знакомое моему гостю вино из Долины Песнопений. Он давно уже преодолел социальный барьер ватиканской иерархии.
Мы сидели молча, пили вино и всматривались в темноту. По улице, прямо под нами, с оглушительным воем проносились автомобили. К нам подсела моя жена. Наши мысли вращались возле одной темы — каким образом такой шедевр остался в безвестности и почему?
Размеры картины и ее содержание недвусмысленно свидетельствовали о том, что она предназначалась для алтаря.
Ответ на наш вопрос оказался, как всегда, самым простым. Когда я поднял бутылку с вином, чтобы наполнить бокалы, отклеилась этикетка. На ней была изображена маленькая сельская церковь в горах, с пояснением внизу — Долина Песнопений.
«Но он же ее никогда не видел, — вырвалось у меня, — ну конечно же, художник, нарисовавший церковь, никогда не видел ее, никогда не бывал в Долине Песнопений. Но, впрочем, это не имеет значения. Никто не видел этой церкви, кроме тех, кто живет в Долине».
«Тогда, значит, никто не ведал о шедевре, провисевшем там сотни лет на стене алтаря».
Реставратор подвел итог моим мыслям.
«Да, никто, пока в мае 1808 года не появился этот епископ, который украл единственное сокровище, принадлежавшее церкви и всему селу», — сухо заметила моя жена и хлебнула из бокала.
«Звучит вполне правдоподобно, но возникает новый вопрос, на который не так-то легко ответить, — сказал я. — Мы не знаем, каким образом в маленькой церкви в горах эта вещь появилась в качестве алтарной картины. Ведь эта картина могла бы служить украшением любого европейского собора».
Мы снова замолчали. У нас не было ответа.
Когда позже в августе мы с женой собрались в отпуск, наш маршрут сильно отличался от первоначального. По дороге, или вернее по тропе, показавшейся нам весьма опасной, мы передвигались, крепко ухватившись за хвост лошади, которую вел под уздцы пожилой мужчина. Две ночи мы провели в спальных мешках под открытым небом. В обоих случаях лагерной стоянкой нам служил ровный выступ в отвесной скале.
В Долину Песнопений мы пришли на третий день, солнце уже садилось. Однако мы успели осмотреться вокруг до наступления темноты. Село насчитывало пятьдесят малюсеньких домиков, выложенных из камней, не скрепленных ни цементом, ни известью. Все это производило гнетущее впечатление серости. И не только местность, но и люди. С деревенскими жителями мы познакомились на следующий день. Все они были одеты в черное.
На самой окраине, где кончался ряд домишек, стояла церковь. Мое предположение оказалось верным, она нисколько не походила на церковь, изображенную на бутылочной этикетке. Конечно, здание отличалось от прочих здешних домов, так что перед нами несомненно была сельская церковь. Вот если бы она располагалась в более цивилизованной местности, то узнать в этом доме церковь было бы не так просто. Однако же, худосочный крест на фронтоне дома говорил о его назначении.