«Епископ или пресвитер, или диакон игре или пьянству преданный, или да перестанет, или да будет извержен». «Иподиакон, или чтец, или певец, подобное творящий, или да перестанет, или да будет отлучен. Такожде и миряне» [163].
И после каждой выдержки стоит вопрос автора — «Кто теперь считается с этим правилом?»
«Вчиненным единожды в клир определено не вступать в мирской чин: иначе дерзнувших на сие и не возвращающихся с раскаянием к тому, что прежде избрали, для Бога, предавать анафеме (отлучению от Церкви. — А.Б.)» [164].
«Епископы или клирики, украшающие себя… пышными одеждами, да исправляются; аще же в том пребудут, подвергать их эпитимии (церковному наказанию. — А.Б.)» [165]. —
И Калинин:
«Вспомните разноцветные шелковые и бархатные рясы наших пастырей и архипастырей».
«Кровь какого бы то ни было животного каким–либо искусством приуготовляющих в снедь и тако оную ядущих благорассмотрителъно эпитимии подвергаем. Аще убо кто отныне ясть будет кровь животного каким–либо образом: то клирик да будет извержен, а мирянин да будет отлучен» [166].
И напоминание: «Вспомните бифштекс с кровью», вкушаемый клириками и пастырями.
Г. М. Калинин приводит целый ряд нарушений правил различных Соборов священством. Заканчивает он так: «Не будем касаться фактической стороны дела — вопроса о том, кого уже давно приуготовляют наши духовные академии в кандидаты на епископство в лице разных отставных офицеров, гимназистов, «смиренных» юношей из семинарии и прочих неудачников, потерявших естественную надежду стать в жизни не ниже своих товарищей и потому давших «кому следует» обет монашества в огнеопальном чаянии архиерейства» [167]. Чтобы кто не подумал, что это — выдумки, напомним, что «Миссионерское обозрение» (издание православное) опубликовало это в 1905 году в № 7–8.
Весьма эмоционально цитирует Калинин «Санкт–Петербургские Ведомости» за 1898 год № 341, где митрополит Палладий восклицал:
«Где теперь Церковь? Где она? Нет ее!» [168].
Известен тезис, что небесная благодать, снизошедшая на рукоположенного священника, остается на нем всегда, независимо от того, живет ли по–христиански этот священник или нет. Так внушали людям, чтобы упрочить в сознании непререкаемость авторитета церковнослужителя. В. В. Розанов в статье «Талантливость и бесталанность в духовенстве» писал:
«Отец Матвей Ржевский кричит Гоголю (при первой встрече): «Зачем не подходите под благословение мое? Значит, бегаете благодати?». Он сам себе представляется каким–то мешком с благодатью, из которого она сыплется, как мука. Это, можно сказать, зверски–невежественное понятие о благодати и смешение себя с Богом — очень распространена как на Западе, так и у нас. «Значит, вы Богу не хотите повиноваться», — говорят вам, если вы выказываете поползновение не повиноваться духовному лицу; — «значит вы Бога не признаете», — отвечают вам на попытку полемизировать с явно невежественной статьей духовного журнала. Развился фетишизм лица, фетишизм фигур, фетишизм целого сословия: они все — маленькие боги, ходящие среди человеков, — и движущиеся мощи, каждая ждущая своей канонизации» [169].
«Тяжко от этой несломимой гордыни. Гордыни, источник которой — смерть сердца и память прошлого, непоправляемаго, принцип которого — неисправимость» [170].
Не думается, что все лица, мнения которых здесь приводятся, являлись злопыхателями по отношению к казенной религии. В их словах слышна боль и желание лучшего.
«Там, где нет свободного обмена мыслями, свободы слова и суждений, — нет жизни. Казенная, обязательная вера потеряла силу. Церковь была как бы разбита параличом, по меткому выражению одного глубоко верующего человека, знаменитого русского писателя Достоевского; церковь стала напоминать сухую смоковницу, — как выразился другой писатель Мережковский. И все истинно верующие люди уходили от нее» [171].
Такой же горечью наполнены и размышления неоднократно упоминавшегося юриста А. Ф. Кони:
«Вместе с тем, наше религиозное развитие давно уже мерцает очень слабо. Религиозные начала в течение десятков лет, за немногими исключениями, являлись у нас замкнутыми в рамки формализма, — и у многих живые основы верований систематически заслонены и даже упразднены мертвою обрядностию. Говорить о вопросах веры, сознаваться, что интересуешься ими и тревожишься их разрешением в ту или другую сторону, значило, по большей части, рисковать прослыть неразвитым, скудоумным человеком» [172].
После такой совершенно непредвзятой оценки религиозного состояния народа уже не удивляешься результатам одного исследования, о котором упоминает священник А. Полозов
«…в результате одного опроса учащейся молодежи, что она читает — получились нижеследующие красноречивые ответы: в центре внимания стоят Дарвин и Тимирязев. Естествознание занимает первое место. Непосредственно за ним следует литература политико–экономическая (Зомбарт, Исаев, Чупров). В литературе читают: Ницше, Толстого (691 отв.), Горького (586), Достоевского (3–е место), Тургенева (470), Чехова и затем Писарева (437) и Добролюбова. Пушкин, Лермонтов и Гоголь получили лишь только 100 ответов. Печально–одинокое место занимает в этом великом деле влияние на учащихся наш православный отец–законоучитель» [173].
И контрастом звучат слова любования христианским невежеством священника–миссионера И. Айвазова:
«В результате получилась простодушная, своеобразная, древнерусская религиозность, бедная своим внутренним содержанием, но богатая самой причудливой и разнообразной внешностью. Будучи таковой, она не в состоянии была преодолеть даже глубокую тьму языческих суеверий» [174].
Так что своеобразным предсказанием были опасения С. Ю. Витте:
«Никакое государство не может жить без высших духовных идеалов… Без живой церкви религия обращается в философию, а не входит в жизнь и ее не регулирует… У нас церковь обратилась в мертвое, бюрократическое учреждение, церковное служение — в службы не Богу, а земным богам, всякое православие — в православное язычество. Вот в чем заключается главная опасность для России» [175].
Религиозная, в частности христианская, вера — не есть предмет отвлеченных рассуждении, и ее нельзя подменять обрядоверием. Это нравственно наказуемо. Мы помним из «всеподданнейших Отчетов», из рапортов благочинных, что вменяемое всем русским в обязанность быть обозначенными в определенном формальном религиозном состоянии приводило к прямо противоположным результатам.
«Что же касается до тяжелого вопроса о проституции, то в этом отношении мы ограничимся ссылкой на известную речь по сему предмету сенатора А.Ф.Кони, который на основании добытого им материала, указывал, что среди петербургских падших женщин и девушек оказался поразительно малый процент из старообрядок–раскольниц, и, как нам удалось выяснить, причиной тому служит решение старообрядческой церковной общины не допускать своих женщин и девушек до позорного ремесла» («Русские Ведомостях Д891, № 84) [176].
Вынужденно пространный экскурс в прошлое автор данной работы оправдывает и объясняет тем, что нужно хорошо представлять себе фон, на котором развилось неправославное мышление, пожелавшее веру свою основывать не на легендах, а на Евангелии. Как на Западе Реформация началась со времени перевода Библии с латинского языка (Вульгата) на немецкий и, позднее, на другие национальные языки, так и в России решающим фактором оказался перевод той же Библии на русский. Народ был невежествен в вопросах веры (для этого мы и приводили характеристики современников), но одичал не настолько, чтобы духовные запросы ему были совершенно чужды, — о распространившемся духовном голоде мы также читали. Слово «одичал» сказано не в укор самому народу, а тем условиям, в которых он был вынужден жить. Похоже, слова поэта:
176