— Ну, знаешь ли, это уж слишком!..
Тиски сильнее сдавили его.
— И… всегда буду прислушиваться… к советам брата. А теперь отпусти меня, зверь!
— Аминь!
Анри, отдуваясь, поднялся.
— Я сказал… что буду прислушиваться к твоим советам… но я не говорил… что буду им следовать… Проклятый свинтус, где ты научился таким приемам?.. В семинарии?
Молодой священник от души рассмеялся.
— Еще одна дурацкая шутка!.. Нет, я научился этому приему в ближнем бою, в Индокитае. Хочешь, покажу?
— Уф! Только не сейчас…
— Не можешь больше? Вот что получается, когда лишаешься волос… Эх, ты, сорокалетний!
— Не забудь, что это я научил тебя кэтчу, который мы демонстрировали на праздниках в светской школе! Теперь ты бы на них, конечно, не пошел!
— В светскую школу? Отчего же? Только позволь уж мне самому выбирать себе партнеров для состязаний… И приемы.
И он сделал жест, словно завязывал морской узел.
— Торквемада!
— Что такое?
— Нет, нет, мир!.. Солдаты не дерутся на голодный желудок! А после нашего поединка мне так захотелось есть!
— Мне тоже. Пойду посмотрю, как там у Розы дела на кухне. Оттуда потянуло чем-то вкусным.
Оставшись один, Анри оправил одежду, затем взял бокал и уселся с ним у окна. В саду цветы уже уступали место плодам, и персиковые деревья покрывал грязно-белый пух. Из-за холма выползали облака, предвещавшие, очевидно, первую в этом году грозу. Перед облаками, между небом и землей, колыхалось нечто такое же светлое, как они, но непонятное. Анри догадался, что это половина его собственного лица, отраженная в оконном стекле, и состроил гримасу — от уголков глаз побежали морщинки…
— Черт возьми, а ведь мне и в самом деле уже сорок, — пробурчал он.
Он глотнул вина. Какой забавный красноватый отсвет лег на холм… на отражение холма в стекле, когда он подносил вино к губам… Он показал стеклу язык… Губы у него были четко обрисованы… Он прищурился, чтобы лучше разглядеть их очертания… Губы статуи… не Цезаря и не Нерона… скорее губы Августа… или Тиберия… Если слегка повернуть голову, нижняя часть лица кажется одновременно властной и мягкой… «Больше всего я люблю твой рот», — в какую-то минуту сказала она…
Где она это сказала? На террасе кафе, что на бульваре Сен-Мишель?.. Или ближе к вечеру, в номере гостиницы?.. Или, быть может, в маленьком баре, где они ждали поезда?
Поезда… Он вздохнул. Привычные думы нахлынули на него, мечта покатилась по рельсам — очень подходящая метафора, не без иронии подумала трезвая половина его существа, — ведь все происходило на вокзале… мимо медленно проплывает перрон, потом все быстрее, быстрее, унося с собой маленькую черную фигурку… бледное лицо под ярким светом прожекторов… часы промчались и исчезли… вкус слез, вина и губной помады… Уже едва угаданный взмах руки… потом мрачный пустой коридор, по которому он, пленник ночи, возвращался к своему одиночеству…
На этом все обрывалось — вернее, начиналось сначала, невероятно короткие, бесконечно драгоценные в малейших деталях картины, и всякий раз к сердцу подступала все та же грусть, неудержимая и долгожданная, как привычная боль, — such sweet sorrow[1]…
Открылась дверь, и в комнату вошел Жан, а вместе с ним в складках его сутаны — неистребимые ароматы кухни.
— За стол! Роза просит извинения, старина, в доме ничего не было, и она смогла приготовить нам лишь легкую закуску: немного холодного мяса, фаршированную телятину, цыпленка на вертеле, простой антрекот, поджаренный на виноградных листьях с белыми грибами, и…
Он умолк, только тут обратив внимание на лицо брата.
— Что-нибудь не клеится, Анри?
— Нет. Почему?
— Ты какой-то уж очень мрачный.
— Ну и что же? Ты считаешь, что мрачными могут быть только воины Иностранного легиона?
— Анри, надеюсь, что не я… не наш разговор…
— Нет, нет, успокойся… к тебе это не имеет никакого отношения… просто я увидел за окном призрак.
— В этом доме немало призраков.
— Свои призраки я ношу с собой… Послушай, ты тут намекнул, что Мадлен не возражала бы вернуться ко мне… Она сама тебе об этом сказала?
— Она специально приходила сегодня утром ко мне в церковь.
— Вот оно что… Все ясно… Должно быть, она узнала, что я согласился заменить Вашелье в Бордоском университете, пока он будет год стажироваться в ЮНЕСКО… Новости, я смотрю, быстро распространяются в этих краях!.. И как она, черт возьми, могла об этом узнать?
— Ей сказал Ведрин.
— Эта старая блоха? Он-то что вмешивается?.. А она, наверно, вообразила, будто я согласился работать там постоянно и намерен осесть в Бордо. Тешит себя иллюзиями.