В Биаррице, да и позже — при выполнении тех или иных «поручений» — несколько любовных интрижек дали ему весьма приятные доказательства этого омоложения. И хотя ему становилось все труднее и труднее отвечать на требования Мадлен, в которой вдруг пробудилась запоздалая чувственность, он не без наивного удивления обнаружил, что в сорок шесть лет у него появился поистине юношеский пыл, это, кстати, вполне соответствовало эпическим замыслам, бродившим у него в голове. И вот в его облике полнеющего человека с лицом раздраженного Тартарена появилась своеобразная грубость, которая, восполняя отсутствие энергичности и изящества, могла сойти за избыток мужской силы. Он и речь свою подделывал под этот мужественный стиль.
— Мадо, — сказал он в тот день, завязывая галстук перед зеркальным шкафом, — а ты уверена, что твой муж хочет развода?
— Почему ты меня об этом спрашиваешь?
Мадлен застыла, держа в руке чулки, которые она собиралась натягивать. Он почувствовал, что она поняла, почему был задан этот вопрос, и облегченно вздохнул. Выпад был сделан. Остальное решала ловкость. Он сел рядом с ней на кровать и обнял ее за плечи.
— Крошка моя, ты же знаешь, как ты мне дорога, но я не хочу быть подлецом. Если муж бросит тебя, можешь на меня рассчитывать: раз я дал слово, я его сдержу… и потом — я люблю тебя. Только вот в самом ли деле он хочет разводиться? Мы ведь ничего толком не знаем.
— Да, но… развод уже начат.
— Да, да, конечно, по кто сказал, что он не согласится вернуться к тебе, если ты его попросишь?
— Я?.. Попрошу его?.. Но слушай, это же невозможно!
— Глупости! Если ты боишься говорить с ним, ступай к его братцу. Кюре отлично умеют устраивать такие дела.
Потрясение первой минуты начинало проходить. Надо было действовать — и быстро. И Мадлен с побелевшим, искаженным лицом повернулась к нему.
— Ты… ты хочешь порвать со мной!
Лицо искажается еще больше, покрывается красными прожилками, первый всхлип, похожий на приглушенное кудахтанье, глаза становятся дурацкими, круглыми, и груда мяса валится на постель, сотрясаемая неуемными рыданиями… Лапутж бесстрастно наблюдал за этой сценой, которую заранее предвидел, затем, решив, что пора кончать, встал.
— Черт знает что такое! — загремел он, большими шагами меряя комнату. — Теперь она ревет белугой. Да прекратишь ты это или нет? Вовсе я не собираюсь рвать с тобой, и если бы твой рогоносец муженек продолжал торчать у своих черномазых, я бы тебе слова не сказал. Но ведь он целый год будет здесь, а это в корне меняет дело. Ты можешь начать все сначала, попробовать примириться с ним. Что поделаешь, каким человек родился, таким он и умрет: у меня есть совесть. Я прежде всего забочусь о тебе и должен подумать, имею ли я право втягивать тебя в ту жизнь, которая мне предстоит.
— А что тебе предстоит?
Любопытство на миг приостановило поток ее слез. Она подняла на него изумленный взгляд.
— Я не могу тебе этого сказать, но поверь, если бы ты могла помириться с мужем, это было бы лучше для всех… и потом это ничего бы не изменило, — добавил он, неожиданно снова став нежным и опускаясь подле нее на кровать.
Сцена эта продолжалась более часа — взаимные оскорбления вперемежку с потоками слез. Затем Мадлен вернулась домой с покрасневшими глазами, постаревшая на десять лет. Всю ночь она размышляла и к утру пришла к выводу, что не будет особого вреда, если она попытается последовать совету Лапутжа. В последующие дни она даже стала искренне желать возобновления супружеской жизни и несколько раз с подлинной нежностью вспоминала об Анри. Увидев его в церкви, она ощутила волнение, показавшееся ей сладостным. Она причастилась и стала молиться о том, чтобы он согласился помириться и принял предложение, которое она еще утром передала через Жана. Она долго раздумывала о своих ошибках и недостатках, приняла кое-какие решения. Никогда еще она не подвергала себя такому самоанализу. Когда обедня кончилась, Мадлен хотела разыскать мужа и поговорить с ним. Но слишком много было вокруг народа. Могли подумать, что она делает это для видимости. Гордость Лаказов заставила ее подавить в себе нежность, кстати весьма мимолетную, но ей приятно было хотя бы уже то, что она эту нежность испытала.