Вернувшись к себе, Теодор долго медлил, прежде чем раскрыть книги, которые дал ему Анри. Он боялся не встречи с настоящей Лизистратой, а того, что обаяние ее быстро рассеется и он познает грусть и разочарование.
Хотя Теодор никогда не был близок ни с одной женщиной, нельзя сказать, чтобы он не ведал плотских желании. Приученный дядюшкой крепко держать руль своей мысли и воображения, он знал, как с помощью своевременной молитвы или размышлений на возвышенные темы избежать подводных рифов, возникающих по вине его натуры, склонной, впрочем, скорее к мечтательности, чем к плотским радостям. Случалось, однако, что его ночные сны бывали такими яркими и четкими, что, несмотря на всю бдительность Теодора, телом его овладевало желание, получавшее удовлетворение, в котором отказывал ему бодрствующий дух. От этих ночей у Теодора оставалось чувство подавленности, облегчения и стыда. Потом, вопрошая свою совесть, он не мог определить, сам ли он искал, стремился ощутить наслаждение или желание захватывало его. Если и была тут его вина, то он искупал ее подавленностью, наступавшей на другой день. Чувство это не было горьким и живительным, как укор совести, — просто серый холодный туман окутывал душу, одиночество сжималось кольцом, и радость гасла… «Akhthos — тяжесть, бремя, жестокая боль; akhlys — туман, мгла; akhos — скука, тоска, печаль…» — пел потихоньку Ланселот.
Однажды — в тот день, когда призывная комиссия забраковала его, — Теодор напился вместе с призывниками, которых признали годными к службе. Отвратительное состояние на другое утро и неприятный привкус во рту были похожи на знакомое недомогание, которое он ощущал после ночных снов, и с тех пор неразрывно связывал это с физической любовью.
Вот почему не без опасения открыл он желтый томик из собрания Гийома Бюде, где «Лизистрата» следовала за «Птицами». Но он быстро успокоился. Его героиня оставалась целомудренной, несмотря на вольности языка. Первый ее монолог был воспроизведен в рукописи без изменений, что же до стиха 124, где впервые встречалось слово «peus» (вместо которого в рукописи стояло «ложка»), то ведь речь там шла о законных мужьях, которых жены должны были взять измором: «aphektea toïnun estin hêmin tou peus». Ho воздержание в супружеской жизни проповедовали и канонические авторы, а первые христиане — те просто возвели это в правило. Таким образом, тут не было ничего предосудительного, ничего похожего на сластолюбие.
А дойдя до того места, где лакедемонянка Лампито, одобряя стратегию Лизистраты, восклицает на своем лаконском диалекте: «И Менелай, увидя грудки голые своей Елены, меч на землю выронил…» — Теодор и вовсе убедился, что ничего дурного тут нет. «Tas Helenas ta mala pa gymnas…[6] Ta mala — значит «яблоки». Какая метафора! Воин, обезоруженный тем, что явилось погибелью для первого человека; чары Евы, остановившие Каина; слабость, становящаяся силой и одновременно отрицающая силу… Теодор обнаруживал в подлиннике то, что уже видел в рукописи, только все здесь было глубже, ярче.
Весь остаток дня он провел за чтением Аристофана. Прочел «Мир», «Женщины на празднике Фесмофорий», «Женщины в народном собрании». Когда охрипший колокол на церкви святого Жака возвестил вечернюю службу, Теодор заканчивал «Ахарнян». Он едва успел спуститься с лестницы и бегом пересечь площадь. Впервые в жизни он чуть не опоздал к молитве.
Длинная беседа с Иисусом Христом из нефа успокоила Теодора, утишила его смятение. В то же время в нем крепла уверенность: эта рукопись, случайно обнаруженная на дне старого сундука, была знамением. Теперь ему предстоит постичь, что это за знамение. Путь указывала Лизистрата. В этом мире, жестоком и кичащемся своей жестокостью, надо рассказать о Лизистрате, чтобы исчез культ силы, чтобы вскрыта была ложь грубых жестов, громогласных речей.
Выходя из церкви, он нечаянно задел Катрин Лаказ, стоявшую на коленях в тени колонны, — он не узнал ее и, уж конечно, не заподозрил того, что они молились об одном.
На улице стемнело. Гроза, которая днем, казалось, вот-вот разразится, так и не состоялась, зато подул холодный северо-восточный ветер, предвещавший к утру заморозки. Перед домом священника Хосе Эрнандес, подняв воротник пальто, курил сигарету. Теодору, который по обыкновению шел у самой стены, пришлось сделать крюк, чтобы обойти Хосе, но потом он уже не вернулся в тень, отбрасываемую рядами домов, а напрямик пересек площадь, вызывающе презрев единственный переход, которым так гордился Сарразак. Видаль, полицейский, стоявший на посту, охраняя ратушу от пластикеров, заметил это и огорчился: во всем Сарразаке один только архивариус выказывал хоть какое-то уважение к правилам движения по городу, установленным муниципалитетом.