— Неужели вы хотите сказать, что работаете бесплатно?! — вырвалось у госпожи Кош.
— Бесплатно — нет, мадам. Аббат Ведрин обеспечивает меня книгами, канцелярскими принадлежностями. Кроме того, по средам и четвергам я ем у них в столовой. А потом, я даю дополнительные уроки и получаю за это определенный процент…
— Но постоянного жалованья, — вмешался Тастэ, — у вас все-таки нет? Вам ничего не платят за ваш труд?
— Вообще говоря… нет.
Кош с сокрушенным видом покачал головой.
— Позвольте мне, как старому профсоюзному деятелю, осудить это, мосье. Вы скверно поступаете, очень скверно…
— Но…
— У вас, конечно, есть постоянное место, вы служащий муниципалитета и, очевидно, можете себе позволить роскошь работать даром, по подумайте о бедняге, который вынужден жить на учительское жалованье. Вы же ставите его в ужасное положение. Попробуй он попросить прибавку, пусть даже самую мизерную, и ему сразу скажут: «Позвольте, а господин Гонэ? Он вообще работает даром!»
Теодор был сражен. Подобный довод никогда раньше не приходил ему в голову, но привычка вопрошать свою совесть позволила ему понять всю справедливость этих слов. Его наивная душа пришла в смятение от того, что он раньше об этом не подумал. Впал он в этот грех по гордыне или из эгоизма? Не похвалялся ли он в душе своим бескорыстием, которое на самом деле было греховной кичливостью? Растерянный, смущенный, он не знал ни что думать, ни что отвечать. И корил себя за то, что вступил в этот разговор. Всегда так бывает, когда связываешься с этими людьми, у которых ум слишком гибкий, а язык слишком бойкий. В смятении он по привычке старался найти, за что бы уцепиться, — молитву, мысль, воспоминание… Госпожа Кош опять сидела так, что свет падал ей на грудь, и Теодор снова вспомнил Ланселота: «Sternon — грудная кость, шея и грудь, stephô — венчаю, sthethos — дары этой груди…» Нет, даже попытка призвать на помощь мысль не удалась.
И тут его неожиданно выручил Тастэ. Старик уже некоторое время наблюдал за ним.
— А знаете, Кош, — сказал он, — я не согласен с вами. О-о, я знаю, теперь думают иначе, но в мое время преподавание было миссией, понимаете? И мы, старики, учительствовавшие в добрые старые времена, мы способны были работать бесплатно… во-первых, чтобы досадить попам — извините, мосье, — а еще потому, что любовь к своему делу сидела в нас крепко и изгнать ее можно было бы, только лишив нас жизни!
Кош слушал с улыбкой. Теодор машинально осушил свой бокал. Теперь он чувствовал себя лучше.
— Так вот, — продолжал Тастэ, — когда я вижу, что мосье учит детей из любви к делу, я снимаю перед ним шляпу, хоть он и работает у попов… Значит, у него есть призвание, и мне хотелось бы, чтобы оно было у всех молодых учителей!
Неправда это. Какое там призвание, когда он слышит одни издевки. И не получает от уроков ни малейшего удовлетворения. Тупые и наглые сыновья крупных землевладельцев и торговцев изучают латынь и греческий лишь постольку, поскольку это необходимо, чтобы сдать выпускные экзамены. Вовсе он не любит преподавать. А занимается этим только потому, что боится аббата Ведрина. Сам же он прекрасно мог бы без этого обойтись… Мог бы? Где-то, словно далекий луч света, вспыхнуло сомнение… Мог бы он с легким сердцем от этого отказаться?
Но Тастэ еще не кончил своей речи.
— То, что мосье не платят за его труды, позорит церковь, которой он служит, а ему делает честь…
— Словом, — вмешался Кош, — вы считаете мосье вполне достойным кандидатом для преподавания в светской школе.
Вот теперь Тастэ попался на удочку. Разве мог он с этим согласиться, он, который готов был исключить из системы народного просвещения всякого католика, заподозренного в том, что он поддерживает с церковью или ее сателлитами более тесные отношения, чем того требует соблюдение религиозных обрядов?
— Нет, я этого не говорил, — буркнул он.
— Говорил или нет, но дело до этого скоро дойдет. Как только пансионат святого Иосифа получит субсидию… Действительно, если аббат Ведрин приобщит нашего друга к благам закона Дебре с такой же щедростью, с какой он позволял ему пользоваться благами закона Баранже, он будет величайшим олухом… Да знаете ли вы, господин Гонэ, что, имея звание бакалавра, вы могли бы претендовать на должность младшего учителя, а через три или четыре года стать полноправным учителем и войти в штат?
Госпожа Кош налила Теодору еще баньюля, Теодор выпил и не успел глазом моргнуть, как перед ним снова оказался полный бокал. Голос господина Коша доносился до него издалека, но удивительно отчетливо, и каждое произносимое им слово звучало неопровержимо и веско.