Выполнение формальностей прошло не без затруднений, ибо прием заявлений был прекращен, но с помощью Анри секретарь университета нашел свободное место, и Теодор стал слушателем подготовительного курса; через какой-нибудь час он уже вышел на улицу и остановился на крыльце, тупо, словно сомнамбула, глядя перед собой.
— Смотрите, — сказал ему Анри, — будьте осторожны со стариком Ренаром. Это настоящий рабовладелец. Стоит дать ему волю, и он превратит вас в негра.
Но ведь именно это он и сам собирался сделать, использовав Теодора для перевода «Лизистраты». Анри позволил этой мысли пощекотать свое сознание ровно столько времени, сколько он мог без смущения улыбаться.
— Надо было рассказать об этом аббату Ведрину, — прошептал Теодор.
— Для чего? Ведь вы ничем ему не обязаны. Или вы его боитесь?
— Да.
— Но это же глупо! Почему вы его боитесь? Потому что он священник?
— Нет. Он был моим преподавателем.
— Но Ренар тоже преподаватель, и я тоже… Разве вы меня боитесь?
— О нет, теперь не боюсь.
— Интересно. А почему?
Анри почувствовал себя слегка уязвленным.
— Потому что вы не из тех, кто всегда во всем уверен… У вас появляется сразу несколько идей… И когда вы что-нибудь говорите, кажется, будто вам жаль, что из всех мыслей вы высказали только эту.
Теодор и не подозревал, что у него хватит смелости произнести такую речь, но это было своеобразным проявлением благодарности. Пораженный справедливостью его слов, Анри окинул его критическим взглядом. Да, трудно до конца узнать человека. Кто бы мог сказать, что под низким лбом бледнолицего Эсквайра таится столько ума и таланта? В сущности лоб как лоб. Не он придает лицу слегка дегенеративное выражение, просто Теодор уж очень нелепо держится. Ему бы немного непринужденности, уверенности в себе… Достаточно увидеть Жуве в «Топазе», чтобы понять что могут сделать с человеком четыре волоска на подбородке и пенсне.
— Хотите, позавтракаем вместе? — спросил Анри, вдруг почувствовав симпатию к Теодору. — Мой самолет улетает лишь около шести.
Медокское вино обладает удивительными свойствами. Теодор, который мало ел и еще меньше пил, и сам не мог понять, откуда после первого бокала, который он из вежливости согласился выпить, у него вдруг появилась эта уверенность в себе, это умение владеть своими мыслями и чувствами. Воздавая должное антрекоту, он изложил своп взгляды на устройство мира, в котором-де царит неравноправие и ущемляют слабых.
— Но сила христианина — в слабости, — под конец заявил он тоном, в котором звучал чуть ли не вызов.
— Тут и Иисус был бы с вами согласен, — заметил Анри. — И я тоже. А вот насчет папы — не уверен. Если же говорить о том, как вы трактуете образ Лизистраты, что ж, считая, что заговор слабых лежит в основе всякого прогресса, вы в какой-то мере правы. В современном мире не атомные державы являются хозяевами будущего, а, как это ни странно, маленькие, слаборазвитые страны. Овцы в конечном счете побеждают волков, если достаточно быстро плодятся. Правда, в жизни все это обстоит сложнее. А ваша Лизистрата — непротивленка, что-то вроде Ганди в юбке. Вы скажете, что она тем не менее одержала победу? Согласен… Graecia capta ferum victorem cepit[9]… Скверно лишь то, что для начала пришлось пройти через поражение, а люди в наше время этого не любят. Мир любой ценой — это ведь можно назвать и предательством. Знаете, в Аристофане есть что-то грязное, что-то от пятой колонны. В сороковом году мне было восемнадцать лет, и я придерживался в общем ваших взглядов, а к чему такие взгляды привели, вам известно. По счастью, когда я увидел над Сарразаком знамя со свастикой, я почувствовал, что во мне проснулся пещерный человек… Словом, для того, чтобы все шло хорошо, овцы должны знать вкус мяса, и желательно — волчьего.
Он помолчал, вдыхая аромат вина. Теодор залпом осушил свой бокал.
— Но тогда, — воскликнул он, — это будут уже не овцы!
— А почему вы непременно хотите, чтобы они оставались овцами? Ведь жить — значит меняться, так? И потом не надо питать иллюзий: пацифизм Лизистраты весьма относителен. Она требует, чтобы афиняне и лакодемоняне перестали воевать друг с другом, но только для того, чтобы успешней вместе вести войну с персами. А когда речь заходит о том, чтобы перебить фессалийцев или сторонников и союзников тирана Гиппия, она отнюдь нс возражает. Помните? Poilus men andras Thettalôn apôlesan[10]…
— Poilus d’hetaïrous Hippiou kaï xummakhous[11], — докончил Теодор.
— Совершенно верно. Таким образом, женщин прежде всего интересует продолжение рода. Они пацифистки, когда война угрожает роду, но в глубине своей натуры — расистки, а расизм — это война. Слышали бы вы, какие вопли испускают дочери Магомета во время драк! То же происходит и в других частях света. Женщины становятся похожими на крыс. В жестокости им нет равных… Вспомните, черт возьми, Жанну д’Арк!