Теодор попытался было заговорить об этом с Анри, по в ответ услышал лишь:
— Ну а дальше что вы намерены делать?
Тот же вопрос, только в иной форме, задал ему и аббат Ведрин:
— Ваш бывший учитель, дитя мое, первый радуется вашему успеху, который озаряет и наш дом, хотя вы из скромности — быть может, излишней — утаивали от нас ваши планы. Но теперь нам хотелось бы знать, с какой целью вы решили вдруг взяться за науку. Как вам, наверно, известно, пансионат святого Иосифа скоро получит университетский статут и мы сможем обеспечить наиболее достойным из наших преподавателей пусть скромное, но регулярное вознаграждение, которое позволит им вести подобающий образ жизни. Могу ли я рассчитывать, дитя мое, что ваша вера окажется на уровне ваших познаний и ваши академические лавры не заставят вас удалиться от дома, где пробудился к жизни ваш юный ум?
— Конечно, господин аббат, — машинально ответил Теодор, хотя в ту минуту и не понял, чего от него хотел Ведрин.
Просветила его на этот счет госпожа Кош.
— Ваши акции повышаются, — заметила она, поздравляя его. — Должно быть, в пансионате святого Иосифа очень боятся, как бы мой муж не перетащил вас в светскую школу. Вам известно, что, сдав экзамены за подготовительный курс, вы можете стать учителем в государственном коллеже?
Об этом, конечно, не могло быть и речи. И все же Теодор помимо воли вспомнил беседы, которые были у него с Кошем, и то, что Кош говорил о профессии учителя. Все перемешалось у него в мозгу, он лишь смутно сознавал, что Ведрин как бы находится по одну сторону некоего барьера, а Христос из нефа, святая дева над алтарем, Коши и Лизистрата — по другую. Он нахмурился и попытался сосредоточиться мыслью на службе.
Священник затянул Requiem aeternam[14]… Теодор закрыл глаза, охваченный внезапно чувством мучительного, беспросветного одиночества. Его друг аббат Лассег умолк навсегда, он уже не слабый и не сильный, просто он не принадлежит к миру людей, где ему, Теодору, предстоит в одиночку продолжать свой путь. «Et lux aeterna luceat eis»[15]… Луч солнца осветил букеты лилий на алтаре, задев по дороге знамя. Яркая, прозрачная, неземная голубизна заполнила нишу, богоматерь словно отделилась от своего пьедестала и, казалось, воспарила над алтарем, над священником, над катафалком… И Теодор почувствовал, как горе его исчезает под взглядом, который он столько раз видел во сне.
Анри в эту минуту тоже смотрел на статую. Он-то знал, какую таинственную власть имеет она над его воображением. Жан подарил ее церкви, когда поступил в семинарию. А он в свою очередь получил ее в подарок от одного Тонкинского миссионера, когда лежал в сайгонском госпитале, дожидаясь репатриации. Статуя эта двадцать лет украшала алтарь часовни в высокогорной долине Меконга. Сделал ее какой-то француз-умелец, умерший во время войны в японском концентрационном лагере.
— Она мне нравится потому, что она похожа на тебя, — сказал как-то Жан матери.
— Ты хочешь сказать, — заметила Марта, — что мне было бы приятно походить на нее?
Сходство было достаточно отчетливым, чтобы привлечь внимание, но слишком далеким, чтобы можно было сразу и без подсказки определить, кого напоминает статуя. Это была тайна Лассегов. Теперь Анри был последним ее хранителем.
И он заговорщически подмигнул гробу.
Мэтр Бриу нервно побарабанил по стеклу и посмотрел на площадь, затянутую сеткой преждевременного осеннего дождя. Он только что вернулся из своего поместья в Карзаке, где на виноградниках закапчивался сбор весьма скромного урожая и где его посетил сенатор Ламейнери со свежими новостями из Парижа. Ходили слухи, что к весне распустят парламент. Мэр Сарразака наметил для себя карьеру, которая через департаментский совет должна была привести его к месту сенатора, но коль скоро появилась возможность попасть в законодательный орган, он, естественно, не собирался ее упускать. Правда, он предпочел бы баллотироваться попозже, когда ему удастся укрепить свое положение в округе. Главной своей опорой, поставляющей нужное большинство голосов, он считал избирательниц в сельских местностях, где еще сильно было влияние духовенства. И тут решающую роль играла для него поддержка аббата Ведрина. Но одних этих голосов было недостаточно, а церковь при всем своем авторитете не смогла бы заставить реакционных дворян-виноделов голосовать за выскочку, у которого к тому же хватило дурного вкуса некогда афишировать свои связи с движением Сопротивления. Волей-неволей мэтру Бриу приходилось опираться и на левых, то есть на Фоссада. Принадлежность к МРП не много стоила в этом захолустье с давними социалистическими традициями, пусть даже это был социализм далеко не воинственный, нечто вроде «неосоциализма» Адриена Марке, скорее похожий на социализм Лакоста, чем на социализм Ги Молле. Поэтому мэтр Бриу так обрадовался, когда в 1959 году на выборах в муниципалитет ему удалось перетянуть Фоссада под знамена деголлевцев. Единственное неудобство заключалось в том, что Фоссад упорно стоял на позициях антиклерикализма — и не без оснований, ибо только так мог быть уверен, что не упустит своих избирателей. Дело в том, что жители городка, поселков на берегах Гаронны и лесных деревушек придерживались антиклерикальных взглядов. Собственно, это было здесь единственным твердым убеждением. Исключение составляла лишь небольшая группа молодых коммунистов во главе с Хосе Эрнандесом, влияние которой получало все большее распространение среди мелких виноделов, — политические фракции в Сарразаке были вообще весьма непостоянны. Человек шесть преподавателей, членов объединенной социалистической партии, группировалось вокруг коллежа, и госпожа Кош была их Эгерией. Несколько убеленных сединами именитых горожан и «молодая гвардия» сорокалетних мужчин, румяных, благовоспитанных, с тщательно причесанными волосами, составляли фракцию социалистов, занимавшуюся в основном травлей коммунистов, что гарантировало мэтру Бриу, несмотря на его скромный вклад в это дело, весьма благожелательное отношение со стороны первых. В центре находилось болото, на поверхности которого бултыхался Фоссад. В темных уголках еще маячило несколько радикальных бородок. Где-то посредине угадывалось также присутствие дряхлеющей масонской ложи, рупором которой был Тастэ. Границы болота, кстати, были не очень ясны. Водораздел между церковью и ее противниками часто проходил даже в семье, как это было у Фоссадов: жена — по одну сторону, муж — по другую; правда, в более молодых семьях это не всегда было так. Зараза политического брожения проникала даже в католические сферы. Не одна Катрин Лаказ читала в Сарразаке «Эспри». Сам мэтр Бриу продолжал выписывать «Темуаняж кретьен». Аббат Папон, унаследовавший от дядюшки Гонэ приход святого Жака, в свое время высказался в пользу рабочих-священников. Давний друг и советник Жана Лассега, он пользовался значительным влиянием на молодых викариев кантона. Ну а аббат Ведрин — тот, конечно, держался на правом берегу болота; он прочно стоял на суше, могучий, хитрый, коварный. Все, что находилось за его спиной, было уже непроходимой косностью. Бывший участник движения Сопротивления, мэтр Бриу в 1958 году с легкостью перешел в ряды ЮНР и таким образом сразу лишил деголлевцев, руководителей Союза ветеранов войны, каких-либо надежд получить пост мэра. За это его возненавидели дворяне, но он вполне мог без них обойтись. Куда более тревожным фактором была оппозиция в стиле ОАС, центром которой с некоторых пор стал доктор Лапутж: помимо костяка, состоявшего, естественно, из грязных типов, готовых на любые авантюры, лишь бы это ничем не грозило им самим, там были всякие подонки, вроде тупоголовых пужадистов, несколько отчаянных парней, которые никак не могли привыкнуть к гражданской жизни после двух или трех лет войны в Алжире, и, конечно, ненадежная масса репатриантов, озлобленных, не желающих примириться со своим положением, исполненных тоски по ушедшему. Наиболее обеспеченные из них разорялись в несколько месяцев и, не понимая, как это произошло, возвращались нищими к себе. Другим не на что было даже уехать. Как избирателей пока их следовало сбросить со счетов. Надо подождать. Время позаботится о том, чтобы изъять слабых и утихомирить мятежных. Ну а бомбы — их мэтр Бриу не боялся. Кстати, взрыв, который произошел в июне возле мэрии, оказался очень выгодным для него. Ничто не способно так поднять человека в глазах окружающих, как покушение на его личность. Даже коммунисты вынуждены считать себя жертвой. Словом, до тех пор пока не разрядится обстановка в Алжире, мэтр Бриу, вне всяких сомнений, будет держать бразды правления в руках. Он не верил в возможность военного переворота — во всяком случае такого, который мог бы надолго поставить у власти военную клику. Рано или поздно все равно вернутся к избирательной системе — методу разумному, надежному и традиционному. А р