Мэтр Бриу отошел от окна и сел за письменный стол. Теперь на сцене появился Анри Лассег.
Эта опасность была, конечно, не новой. Можно было предвидеть, что в один прекрасный день блудный сын вернется в Сарразак и потребует то место, на которое ему давали право положение его семьи, его ученые звания и репутация. По правде говоря, тут и двоим есть где развернуться. Человек деятельный, блестящего ума, профессор, очевидно, предпочел бы более стремительную карьеру, пролегающую через национальное собрание, медленному cursus honorum[16] сенатора, а может быть, и наоборот. Мэтр Бриу готов был согласиться на любой из этих вариантов, лишь бы ему дали возможность воспользоваться хоть одним из них. Главное сейчас — приручить Лассега, сразу сбить с него возможную предубежденность. Смерть Жана несколько усложняла дело, так как мэр очень рассчитывал на то, что молодой священник сумеет повлиять на брата, утихомирить его и направить на путь примирения. Поведение Анри Лассега заставляло пока теряться в догадках. Никто не знал, останется ли он во Франции совсем или пробудет только год, замещая своего коллегу в Бордо. Что же до его семейной жизни, то и здесь ничего определенного сказать было нельзя: окончательного разрыва вроде бы не произошло, но и ни одного шага в сторону возобновления совместной жизни пока не было сделано. Ясно было только одно: он с энтузиазмом взялся за организацию театра в «Ла Гранжет». И, очевидно, неспроста.
На пороге кабинета возник полицейский Видаль.
— К вам профессор Лассег, господин мэр.
— Пусть войдет.
Мэтр Бриу поднялся навстречу посетителю.
— Дорогой профессор, я попросил вас прийти до начала заседания комитета, так как есть некоторые моменты, которые нам с вами надо обсудить и о которых нет нужды говорить при всех.
Легкая улыбка, появившаяся на губах Анри Лассега, показала, что он понял, к чему клонит мэр. Нужна договоренность между профессором и мэром, больше того — полное согласие. Среди пешек, что соберутся сейчас на заседание комитета, они — благодаря своему образованию — должны играть ведущую роль, быть подлинными заправилами, которые — в силу принадлежности к одному и тому же кругу — могут в конечном итоге закрыть глаза на разницу во взглядах.
— Я знаю, дорогой профессор, — начал Бриу, усаживаясь за письменный стол, — что, несмотря на постигшее вас горе, вы немало потрудились этим летом над нашим проектом создания театра в Сарразаке.
— Я видел Мамби в Канне в конце августа. Он изучает рукопись. Вы знаете, что в театре последнее слово принадлежит режиссеру. Но в общем он доволен нашей «Лизистратой».
— Не сомневаюсь!.. Кстати, в тексте не должно быть ничего такого, что могло бы смутить чистые души, — тут я всецело рассчитываю на вас… Вы же знаете, что представляют собой наши провинциальные городки, а, насколько я помню, у Аристофана…
— Но ведь речь идет об инсценировке, господин мэр.
— Конечно, конечно… К тому же, раз к этому делу приложил руку милейший Гонэ, тут, я думаю, можно не опасаться. Он вам хоть немного помогает?
— Это я ему помогаю, господин мэр. Перевод сделан им. Гонэ очень талантливый малый.
— Его успехи в университете доказывают это, и я тем более рад слышать это от вас, что мне предстоит защищать его перед архивариусом департамента и руководством библиотек. Господину Ривьеру, очевидно, не следовало публиковать в «Юго-Западной» эту статью насчет рукописи Аристофана. Для Сарразака это, конечно, великолепная реклама, но, пожалуй, не следовало привлекать внимание к Гонэ, учитывая, что его служебное положение крайне непрочно…