— А деньги? Ведь речь идет о нескольких миллионах.
— Можно все сделать и с меньшими затратами. У нас есть кое-что в кассе, да и руководство молодежными и спортивными организациями даст нам субсидию. Что же до Федерации борьбы за светское обучение, то она с радостью отвалит нам изрядную сумму — конечно, в долг, — если увидит, что тут есть перспективы.
— Что вы разумеете под перспективами?
Хитрые глазки Коша стали совсем щелочками.
— Нечто вроде того, что собирался устроить Ведрин… Вам известно, что представляет собой «Ла Гранжет»: фойе, зрительный зал, спортивная площадка, участок, где можно устроить аттракционы… Это ничего вам не говорит, господин заместитель мэра по делам молодежи и спорта? Надо только, чтобы согласился Лассег.
— А он согласен?
— Вот об этом-то я и хочу с ним поговорить, — сказал, подымаясь, Кош.
В кухне был включен телевизор. Сладкий голос Леона Зитрона добродушно предавал анафеме преступления оасовцев, а на экране епископ с кислой миной осенял крестным знамением гроб. Тастэ выругался.
Лиза и ее мать, думая о чем-то своем, рассеянно накрывали на стол, а госпожа Фоссад, толстая матрона с висячими, как у бульдога, щеками, внимательно следила за каждым их движением. Анри, только что спустившийся сверху, стоял, прислонившись к камину. Он наблюдал за Теодором Гонэ, который неловко сидел у стола лицом к телевизору, и забавлялся происшедшей в нем переменой. Лунный свет, исходивший от экрана, озарял почти красивое лицо — красивое, как у молодых героев Радиге, — и, во всяком случае, более юное, чем у того бледного недоноска, который явился сюда однажды с рукописью под мышкой. Это было… — он вспомнил о Жане, и сердце у него сжалось, — это было восемь… девять месяцев тому назад, ровно столько, сколько требуется, чтобы выносить ребенка…
В общем-то, если приглядеться, никаких разительных перемен в Гонэ не произошло: волосы аккуратно подстрижены щеточкой, а не лежат спутанные, как копна соломы; щеки тщательно выбриты; сидит он более прямо, голову держит более уверенно… А его темно-синий костюм, наверно, еще вчера красовался в витрине «Нувель галери» — сто девяносто девять новых франков.
Роза помешала кочергой в камине за спиною Анри… на экране — премьера в «Комеди франсез»… — гвардия салютует саблями какому-то министру… Мальро разглагольствует, стоя между статуей и какой-то важной дамой… Резкий запах жареного вдруг наполнил кухню — это Роза бросила ломтики ветчины на сковородку… два актера на сцене обменивались репликами, которые невозможно было разобрать… зал аплодировал, и звук аплодисментов вторил шипению жира на сковородке.
Взгляд Анри снова остановился на лице Теодора. Он подметил промелькнувшее на нем веселое, задорное выражение, которое лишь подчеркнуло его молодость. И тотчас перед глазами Анри возникла Жанна, Жанна в самолете, летевшем в Майами. У нее было такое же выражение лица, когда она сказала: «Да, я честолюбива, а как же иначе…» Теодор честолюбив, и он уже стал немного пыжиться, хотя и сам, наверно, не подозревает об этом…
Анри вздохнул и перевел взгляд на приближавшегося к нему Коша.
— Господин профессор, по-моему, время ехать.
— Хорошо, хорошо. Вы с нами не едете, Тастэ?
— В Карзак? Никогда в жизни!
— Господин профессор, — сказал Кош, — мне хотелось бы обсудить с вами один вопрос. Могу я с вами поехать? Все равно нашу «дофину» водит жена.
— С удовольствием, дорогой директор, но у меня в машине всего два места, а я обещал Гонэ отвезти его в Карзак. Если госпожа Кош не возражает взять пассажира, может быть, Гонэ поедет с ней?
Лиза разбивала яйца, приготовляя яичницу; в Кицбюэле Перилла побеждал в гигантском слаломе, но Лиза, стоя спиной к экрану, даже не подозревала об этом.
Она включила лампочку под потолком и мазала губы. Теодор закрыл глаза. Его левая рука, казалось, еще ощущала тяжесть и живительную теплоту тела, которое всего минуту назад покоилось на ней. Госпожа Кош бросила на него игривый взгляд… «Glênê — средоточие глаза, зрачок; gliskhros — вязкий, и липкий, и клейкий; glikhomaï — льнуть, цепляться; gloïos — грязный, мерзкий, презренный; glykys — сладкий, томный, приятный…» Он вздрогнул в приступе отвращения, обозвал ее… Но ничего подобного на самом деле он не чувствовал — его переполняла ликующая радость и легкость, ни тени сожаления, восторг — только более острый, более сильный, чем тот, который вызывала в нем Лизистрата или… да, конечно, богоматерь над алтарем.