— И все-таки я сразу узнала ваш стиль, едва стала читать рукопись.
— Как же вы его узнали?
— Сама не знаю… Это ваш взгляд искоса, ваша улыбка… У вас очень красивый рот, Анри, когда вы улыбаетесь.
— Вы это мне уже говорили.
— И вполне искренне. Право же, мне доставит большое удовольствие сыграть вашу Лизистрату. Мне почему-то казалось, что вы думали обо мне, когда писали эту роль.
— Немного… а в общем даже очень много.
— В таком случае, я отплатила бы вам черной неблагодарностью, если бы отказалась от нее.
— Значит, вы согласны приехать в Сарразак и выступить в пьесе… несмотря на все трудности.
— Морис мне рассказал, в чем дело. Значит, святые отцы ставят вам палки в колеса?
— Главным образом один, но этот один стоит десятка.
— Вы еще не знаете канадских священников. А я их знаю. Так что я стопроцентно на вашей стороне. Я не богата, но если вам нужна финансовая помощь, включите меня в список жертвователей.
— Вы, право, замечательный человечек, Жанна. Не знаю, как вас и благодарить.
— В знак благодарности навестите меня. Я буду в Париже в начале января. И если хотите знать, я давно жду, когда вы заглянете ко мне в гости.
Не это она должна была сказать. Заглянуть в гости — зачем? Чтобы побеседовать о добрых старых временах, вспомнить прошлое?.. Но ведь никакого прошлого нет. И потом он с ней никогда не расставался… Впрочем, так ли это? Не расставался он с ее образом, образом, который внезапно поблек, пожелтел, потускнел, как старая фотография в семейном альбоме, как цветок, который слишком долго хранишь… «Цветок, что ты мне подарила…»
— Не знаю, право, смогу ли я в январе вырваться в Париж. У меня будет довольно много работы в университете и в Сарразаке. А потом мне предстоит еще поездка в Марокко. Но, по-моему, вы должны быть в конце февраля в Бордо.
Вопросительный взгляд в сторону Мамби — тот поспешно кивнул в знак подтверждения.
— Совершенно верно. Я должна играть Абигайль в «Салемских колдуньях». Вы придете посмотреть меня?
Салемская колдунья, салемская колдунья…
— Конечно. Вы, очевидно, восхитительны. Эта роль для вас.
— Не уверена. Я бы предпочла играть Элизабет Проктор. Но Морис заставил меня играть Абигайль.
Элизабет Проктор — трагедия воли, Абигайль — трагедия страсти… Скорее Химена, чем Федра. Неплохая тема для сочинения при поступлении в Высшую нормальную школу… И в заключение — Лизистрата, волевая, нежная, страстная и в то же время чистая… Ерунда! Все это литература… Подлинная ее роль — роль маленькой женщины, убежавшей из монастыря с черным фибровым чемоданчиком, в котором весь ее маленький мирок… здоровая американка, живущая в мире никеля и горячих сосисок.
— Вам любая роль по плечу.
Снова смешок.
— Если вы думаете, что это комплимент, то ошибаетесь. Таких вещей никогда не следует говорить актрисе.
— А я как раз думал не об актрисе.
— Вы считаете, что я могу быть чем-то другим? Спросите у Мориса. По этому поводу он вам может немало рассказать. Он еще тут?
— Приступает к четвертому бокалу виски.
— Это слишком! Надо его остановить. Дайте мне его на минутку. Ciao[23], Анри. До скорой встречи.
Вот и все… Часом позже Анри сидел на седьмом этаже здания ЮНЕСКО. У его ног был Париж, но он не видел его огней, в двадцатый раз перебирая в памяти весь этот разговор. Как ни верти, ничего больше из него не выжмешь, даже огорчиться — и то нет оснований. Она все помнит, ни о чем не умалчивает, ничего не прячет — никаких туманных слов или намеков, ничего, что могло бы послужить дорожкой в будущее.
Сто раз Анри представлял себе их первый разговор, и всякий раз по-иному. Среди прочих версий был и телефон, но Анри не думал, что разговор получится такой прямой.
Впрочем, это его не слишком удивило. Он принадлежал к числу людей, которых раздражает медленное развитие действия, мозг их начинает усиленно работать, то опережая событие, то пропуская его вперед, и мысленно они столько раз переживают его, что в какой-то момент перестают отличать настоящую жизнь от воображаемой. Таких людей именуют сумасшедшими, поэтами или лжецами, в зависимости от того, когда у них в голове происходит это смещение — до, в момент события или после.
Все это он за собой знал, но в других случаях в его мозгу всегда как бы горела лампочка. При ее свете он обнаруживал свою неуверенность и потешался над собой. А в случае с Жанной он очертя голову бросился в омут, потушив все огни. Теперь при банальном свете реальности все обрело подлинные контуры, странные и одновременно знакомые — даже более знакомые, чем ему хотелось бы, ибо с тех пор, как он возобновил отношения с Мамби, лампочка зажглась и обнаружилось то, что он предпочел бы видеть менее отчетливо…