Анри вздрогнул. Теодор, полулежа в кресле, мутными глазами смотрел на него.
— Пожалуйста, двести тринадцатый, мадемуазель.
Три звонка. Он сразу узнал голос.
— Это вы, Катрин? А Мадо где-нибудь поблизости?
— Алло, Анри? Нет. Она поднялась к себе… Нельзя сказать, чтобы на нее сейчас приятно было смотреть. Что вы ей сделали?
— Да ничего… Просто был немного груб. Скажите ей, что я сожалею об этом.
— А вы не хотите сами ей это сказать?
— Нет, нет… Передайте, пожалуйста.
Трус! Это позволяло не вступать в объяснения, ни к чему не обязывало, а совесть успокаивало. На другом конце провода Катрин молчала, но Анри казалось, что он слышит ее мысли.
— Я зайду к ней завтра утром.
— В котором часу? А то у нас завтра портниха.
— Ближе к полудню. В десять часов у меня свидание в «Ла Гранжет» с подрядчиком и архитектором.
— Дело движется?
— Работы должны быть закончены через две-три недели. Мамби приедет смотреть зал двадцать седьмого февраля.
— Я видела, что он играет в Бордо двадцать шестого. А она тоже приедет?
— Кто?
— Ваша подружка.
— Не говорите глупостей.
— А вы решайтесь. Пора.
Доставая бокалы из бара, Анри нахмурился. Катрин сказала правду. Он должен на что-то решиться. Мадлен-и-оставаться или Жанна-и-уезжать. Вопрос был, собственно, не в выборе, а в том, чтобы обрести реальную почву, оторваться от мечты. У его будущего два несовместимых лица — они возникают поочередно, но ни одному не удается затмить другое. Вместе с тем думать об одной значит исключать другую. Каждая послушна своей логике, степень реальности у них разная. Сопоставить их невозможно. При одной мысли о том, что Жанна приедет в Сарразак, ему становилось не по себе. Тогда что-то исчезнет из его жизни — Жанна или Сарразак.
Да и существует ли Жанна? За последние недели она расщепилась на множество противоречивых образов, и он не в силах задержаться воображением ни на одном из них. Ничего не осталось от того видения, которое пять лет преследовало его. Маленькая фигурка на перроне вокзала… Под часами, исчезавшими во мраке, остался пустой перрон.
Он протянул Теодору бокал.
— «Я хочу вам напомнить мечту, отлетевшую, не оставив в душе следа…» Кто это сказал?… По-моему, Расин.
— Не знаю. Гомер тоже сказал что-то в этом роде: «skiê eikelon ê kaï oneirô…»[26]
— Вы видите сны по ночам?
— Да, и часто, но стараюсь не увлекаться фантазиями. Я все время слежу за собой.
— Но вы же не можете следить за собой, когда спите.
— Когда я был моложе, я иногда не спал ночами, чтобы увидеть сон наяву. Но мне это так и не удалось.
— Мне тоже. Очень обидно.
— Почему?
— Мечтать наяву — все равно что видеть сон. Погружаешься в мечту, сам того не замечая. И становишься пленником своей мечты.
После первого же бокала пунша разговор стал более вязким. Реплика наслаивалась на реплику без всякой внутренней связи.
Кажется, они говорили о женщинах. Теодор высказывался непринужденно, но не без горечи. Он привел несколько женоненавистнических цитат из Еврипида. Анри же пустился в рассуждения о вечной женственности.
— В созидании участвует всегда одна женщина. Она как матка у пчел. Можно подумать, что их много, но это оптический обман. Все остальные не настоящие. Мужчину пленяет в женщине лишь собственное отражение, которое он видит в ее глазах, — причем, в глазах той, единственной женщины. А глаза у нее фасетные, как у пчелы. Вот почему в каждой женщине каждый мужчина видит что-то от себя. Но это лишь иллюзия, скрывающая улей, соты, матку, продолжающую род, и самцов, которые подлежат уничтожению…
— «Она к себе мужей приковывает взоры, цветущим городам приносит злую гибель, жилища мирные пожаром истребляет…»
— М-м… О ком это вы, дорогой друг?
— О Елене. Так Гекуба говорит о ней в «Троянках».
— Ну, это она из зависти. Гекуба была не теща, а сущая ведьма. Как раз в «Троянках» она радуется, услышав, что Менелай намерен без суда убить Елену, и видит в этом доказательство существования бога. Помните… «Кто б ни был ты, о Зевс!»
— Hostis pot’eï sy, dystopastos eidenaï, Zeus…[27]
— Не теология, а сущая чушь. Заметьте, даже в те времена это казалось чушью, тем более что Гекуба говорит о нем: «…людей ли смертных разум, необходимость ли природы…» Старик Еврипид был как я — он не верил в бога.
Но Теодор заявил, что он — верит.