— Вы говорите совсем как Вашелье. Можно до того доотступаться, что вообще перестанешь что-либо видеть.
— Надо видеть главное. Поверь, алжирская проблема не будет существовать вечно, республиканский строй — тоже, а вот борьба за искоренение невежества и глупости велась триста тысяч лет тому назад и через триста тысяч лет все еще будет вестись.
— Да, но живу-то я сейчас.
— Согласен. Ведрин тоже живет сейчас. Он живет рядом с тобой и стремится удержать в своем кропило то, что надо разбрызгивать щедро во все стороны. Такие Ведрины всегда были и всегда будут. Вот почему на протяжении веков — с тех пор как некий питекантроп, более смышленый, чем другие, сидя у себя в пещере, обнаружил, что местный колдун обкрадывает его — и по сей день кто-то должен вести войну с попами. Возможно, ты говоришь себе, что, когда этого старого ворчуна Тастэ не станет, жизнь потечет спокойнее. Так ты ошибаешься. На его месте появится Кош, ты, какой-нибудь мальчишка, что учится сейчас в коллеже, но Тастэ вечен, как и Ведрин.
Анри полез в карман достать зажигалку и наткнулся на письма.
— Вечен? Вы что, считаете себя господом богом?
— Нет. Боги — они недолго живут. Посмотри на христианского бога: ему еще нет и двух тысяч лет, а он уже выказывает все признаки усталости…
Одно письмо было из Бордо, другое — из Парижа. Анри вскрыл первое.
— В таком случае, вы считаете себя его противоположностью?
— Дьяволом? Почему бы и нет! Он куда симпатичнее. По крайней мере он держит слово. И потом он вечен. Боги меняются, а дьявол всегда один и тот же…
— Черт подери! Вы только послушайте, какое письмо я получил… «Уважаемый профессор и гнусный подлец…»
— Кто это пишет?
— Понятия не имею. Подписано ОАС, но, по-моему, это мистификация. Сомневаюсь, чтобы среди оасовцев были такие стилисты… «Уважаемый профессор и гнусный подлец… Если вы не откажетесь от желания засорять наши края порнографическими демонстрациями негритянского искусства…»
— Негритянского? Какое же отношение имеет Аристофан к неграм?
— Дело не в Аристофане, а в Мамби. Он негр, гвинеец. Я вам этого не говорил? Значит, мой корреспондент осведомлен лучше вас. Так я продолжаю: «…засорять наши края порнографическими демонстрациями негритянского искусства, а также потворствовать кривлянью антиклерикалов, этих прислужников коммунизма…»
— Даже так?
— Даже так. Потому-то я и думаю, что ОАС тут не при чем. Фашисты слишком глупы, чтобы придавать значение антиклерикальным настроениям. Продолжаем… Итак: «Если… если… то мы, группа патриотов, бывшие ученики пансионата святого Иосифа, исполнены решимости научить вас вести себя прилично и запретить спектакль, которым собирается показать в Сарразаке негр-коммунист Морис Мамби…» Подписано: «ОАС».
Тастэ вырвал письмо из рук Анри.
— Ведь я же говорил, что тут замешаны попы!
Анри усмехнулся и пожал плечами.
— Все можно подстроить.
— Ты не считаешь, что это серьезно?
— По правде говоря, сомневаюсь, но можно поймать этих не очень тонких хитрецов в их же собственную западню, сделав вид, будто мы поверили их угрозам.
— Надо опубликовать это письмо!
— Вы думаете? Отнесите его Фоссаду. Вы доставите ему удовольствие и увидите, как он его использует.
И Анри стал вскрывать второе письмо. Почерк был размашистый, буквы острые — графологи называют такую манеру письма «монастырской». Взгляд его отыскал подпись, и он почувствовал, как горячая волна крови прилила к его лицу.
— Я возвращаюсь в город, — сказал Тастэ. — Надо немедленно созвать Лигу.
Оставшись один, Анри прошел по дорожке до слив-республиканок. Он отыскал сухое место и сел на траву. Затем развернул письмо Жанны и принялся читать.
Дорогой Анри,
Не надеюсь увидеть Вас в Париже. Придется поэтому написать Вам.
Да нет же! Не Анри называла я тебя, когда о тебе думала. Во-первых, я говорила тебе «ты». Пять лет назад у меня не хватило на это смелости, и весь тот день, который мы провели вместе, я говорила тебе «вы», по-английски, до последней минуты, до тех пор, пока лицо твое не исчезло в конце перрона. И когда ты уже не мог меня слышать, я закричала: «Габриэль! Габриэль! Подожди, я не хочу с тобой расставаться!»
Да, Габриэль — так я мысленно называла тебя. Ты же знаешь, мне неизвестно было твое имя. Боюсь, что Габриэль может тебе не понравиться. Габриэль Конрой — так звали героя романа Брет-Гарта, который я считала у монашек. Я представляла его себе именно таким, как ты. И сейчас, думая о тебе, я спрашиваю себя: то лицо, что стоит у меня перед глазами, это твое лицо или его?