На конверте штамп Байонны, отправлено накануне. Это может быть только от Мамби.
— Ну и что же вы от меня хотите?
Голос Анри выдавал его нетерпение. Пальцы уже теребили уголок конверта.
— Если вы не против, мы считаем, что особо тщательно надо охранять два места: «Ла Гранжет» и ферму Эрнандесов. Они уже покушались на сына Эрнандеса, теперь могут взяться и за вас.
— Вы так думаете? Мне кажется, вы слишком трагически на все это смотрите.
Конверт был вскрыт.
— Господин Кош иного мнения. Комитет организовал патрули, которые два-три раза в ночь будут совершать обход «Ла Гранжет», по это не очень эффективная мера.
— А что говорит мэр? Ведь это он обязан обеспечить охрану зданий.
— Он поставил полицейских у поворота на шоссе, но только так, для проформы. Господин Кош полагает, что он как-то связан с оасовцами.
Анри развернул письмо. Сразу взглянул на подпись. Разумеется: «Мамби».
— Хорошо. Вот что я вам скажу. Я приеду в Сарразак поездом, который прибывает без четверти двенадцать. Естественно, что ночью я ничего сделать не смогу. А завтра утром постараюсь встретиться с Кошем.
Он даже не заметил, как бородатый ушел. Письмо Мамби было коротким и ясным:
«Дорогой друг!
Свершилось. Она ушла от нас. Феллини срочно вызвал ее в Кортина д’Ампеццо для натурных съемок на снегу. Она сказала, что вернется, чтобы сыграть в Вашей пьесе, но не питайте на этот счет иллюзий.
Она мне все про Вас рассказала. Успокойтесь, я не ревную. Ведь Вы тут ни при чем. Как и я.
Я поручил Арлетте учить роль Лизистраты. Она, конечно, не может идти в сравнение с Жанной, но будет честно выполнять свои обязанности и Вас не подведет.
Наше свидание 28-го остается в силе. Приеду одиннадцатичасовым. Но, может быть, Вы пришли бы 27-го на спектакль? Прилагаю два билета в партер. Ти-Дьем играет Абигайль без особой глубины, но мило.
Еще прежде чем сесть во «фрегат», где его ждал Лабурдет, Анри решил, что в театр не пойдет. Только сейчас он понял, что в мыслях неразрывно связывал этот спектакль с Жанной и ему невыносимо будет видеть кого-то другого в ее роли.
— Вы не собираетесь пойти на «Салемских колдуний», дорогой друг? — спросил он Лабурдета.
— Мы с женой очень хотели бы, но на гастролеров так трудно достать билеты. Я заходил в театр, но в кассе уже не было ни одного.
— В таком случае разрешите предложить вам два билета в партер. Я не сумею ими воспользоваться.
Лабурдет сначала вежливости ради отказался, но тут же, поблагодарив Анри, положил билеты в бумажник. Анри даже не слышал, что тот сказал. Он смотрел на простиравшийся перед ними бульвар Пастера и площадь Пи Берлана; в глубине ее высилось здание газового завода, о чем возвещала надпись из люминесцентных трубок, по которым на фоне ночного неба бежал дрожащий, искусственный и печальный голубой огонь. Вот в каких декорациях предстояло ему жить. Профессор факультета гуманитарных наук Бордоского университета. Doctor in aeternum[30]. Тридцать один год вечности, тридцать один год службы — бегай по кругу на этой сцене, за кулисами которой один коридор ведет к вокзалу, Парижу и Национальной библиотеке, другой — к аэропорту, к границе, к отпуску, к командировкам и третий — к Сарразаку и к Мадлен… Узкие, зажатые коридоры, разветвляющиеся где-то в бесконечности и опоясывающие всю планету, большая тюрьма величиной со вселенную и в то же время очень маленькая, потому что в ней нет Жанны, а раз нет Жанны, то нет и вселенной…
У него было такое чувство, что его заперли наедине с самим собой, с его бедностью, его пустотой, и он обречен идти по этому коридору-темнице с прямыми голыми стенами, однообразия которых не нарушает ни малейшая брешь… «Я все равно увижу, как она к проселку робко тянется губами…» — даже этого нет. Навечно, дорогой коллега, навечно, аминь… Тридцать один год без перерыва. От этого хочется выть.
Лишь наслаждение, полученное от обеда с искусно составленным меню, смогло разогнать эти мрачные думы. Было десять часов вечера, и вкус «о-брион 53», дополненного белоснежным молодым рокфором, вызывал в памяти аккорды финала «Девятой симфонии»: «Alle Menschen werden Brüder, wo dein sanfter Flügel weilt…»[31] Анри уже благосклоннее взирал на гармонию вселенной. Лабурдет как раз заканчивал маленькую речь, в которой приветствовал хозяев — историческую секцию, — и сказал несколько теплых слов в адрес Лассега, нового профессора кафедры истории колонизации.
Раздались вежливые аплодисменты, и на столе появились фрукты. Анри не любил фруктов, и потому мир снова предстал ему в мрачном свете. Он вспомнил о бородатом студенте-антифашисте. Бомбы, Комитет бдительности, покушения… Внезапно им овладела тревога.
31
«Там, где ты раскинешь крылья, люди — братья меж собой…»